Tolstoy's text in the works of I. S. Shmelyov

Kurianova Valeria Viktorovna PhD in Philology Associate Professor of the Department of the Russian and Foreign Literary at Crimean Federal University Named After Vernadsky 295007, Russia, respublika Krym, g. Simferopol', pr. Vernadskogo, 2 kuryanova_v@mail.ru Other publications by this author

В последние несколько десятилетий в поле зрения многих исследователей гуманитарного знания попадают большие текстовые структуры. Особенно значимой оказалась работа В. Н. Топорова о петербургском тексте в русской литературе. Проанализировав многочисленные художественные тексты, связанные с образом Петербурга, ученый сделал вывод о наличии некой синтетической структуры, ядром которой стал образ северной столицы. Таким образом Топоров вводит термин топосного сверхтекста и характеристики таких сверхтекстов: кросс-жанровость, кросс-темпоральность, кросс-персональность ^{[4, с. 194]}, что позволяет тому или иному художественному тексту вне зависимости от его автора, жанра, творческого метода, эпохи создания быть включенным в петербургский текст. Теоретическое осмысление сверхтесктов было продолжено в работах таких ученых, как Н. Меднис, Н. А Купиной, Г. В. Битенской и др.

А. Г. Лошаков предложил выделить три типа сверхтесктов на основании качественной характеристики центра, общности референта: событийный, локальный и именной. «Сложная система интегрированных текстов, образующих открытое единство, направленно референцирует к образу прецедентной личности, персонажа собой систему интегрированных текстов, связанную с представлением о личности и / или персонаже» представляет собой именной сверхтекст ^{[3, с. 54–55]}. Именно этот тип сверхтекста наименее изучен в литературоведении, в отличие от, например, топосных сверхтесктов, в числе которых достаточно подробно изучены уже и петербургский, и московский, и пермский, и крымский, северный, алтайский и др.

В нашем исследовании мы определяем толстовский текст как «семантически связанную с личностью писателя систему семиотически значимых константных представлений (мифологем) о нём и его произведениях, являющихся знаковой манифестацией личности и творчества писателя и закрепленных в произведениях русской литературы» ^{[2, с.181-182]}. Миф о Льве Толстом появляется уже при жизни писателя и активно начинает интерпретироваться в художественных текстах после трагического ухода писателя. Мифологизация той или иной прецедентной личности в культуре происходит двухвекторно: или сакрализируя образ, или профанируя [см. напр.: 1].

Для творческой и личной биографии И. С. Шмелева образ Льва Толстого играет значительную роль. Даже работу над повестью «Человек из ресторана», принесшую безусловное писательское признание, он «меряет» по Толстому: «это было в 910 г., в день смерти Толстого, в ноябре, вечером, когда узнал я о кончине, я кончал переписку романа... и в тот же вечер, — была ночь, около 12 ч. поставил последнюю точку», ^{[5, c. 646]} – пишет Шмелев О. А. Бредиус-Субботиной 22 августа 1943 года.

Появляется Толстой и в самом «Человеке из ресторана» в рассуждениях Якова Сафроныча Скороходова о наличии «нравственных», а не «матерьяльных» пятен (от «осетрины провансаль» или «сигаретки») у посетителей ресторана. По мнению рассказчика, Лев Толстой мог бы выступить как раз нравственным ориентиром для оступившихся людей, если бы попал в этот ресторан, хотя он, конечно, здесь «не бывает и не знает»: «Знаю я про одного человека, очень резко пишет в книгах и по справедливости. И ума всеогромного, и взгляд строгий на портрете. Это граф Толстой! И имя ему Лев! Имя-то какое — Лев! Дай Бог ему здоровья» ^{[6, c. 36]}. Книги Толстого Якову Сафронычу предложил прочесть сын – просвещенный революционер Коленька, критикующий лакейскую профессию отца, но живущий за его счет и рассчитывая на его помощь в бытовых вопросах. Образ Скороходова, этого простого человека, любящего свою семью, детей, смиренно несущего все тягости жизни, близок философии Толстого, опрощению, даже отношение к религии героя сродни толстовству: «И вот когда осветилось для меня все. Сила от Господа... Ах, как бы легко было жить, если бы все понимали это и хранили в себе» ^{[6, c. 150]}.

В рассказах «Как я узнавал Толстого» (1927) и «Как я ходил к Толстому» (1936), составляющим некую дилогию об истоке творческого пути писателя Ивана Шмелева, Толстой проявлен имплицитно. Оказывая большое влияние на молодых людей, даже не догадываясь об их существовании, он становится образцом и стимулом для творчества юношей. В обоих рассказах появляется сын арендатора шмелевских бань Ваня Сахаров, подворовывающий деньги с выручки у отца для пополнения своей библиотеки. Появление у Сахарова портрета Толстого, собственноручно им подписанного и завиральный рассказ о рецензии великим писателем сочинения Вани под названием «Страшные Цепи-Оковы», заставляют юного Шмелева поверить в возможность и своих сил и отправиться домой к Толстому.

Близость расположения городского дома в Хамовниках, рядом, за Крымским мостом, да и слухи о том, что Толстой инкогнито в полушубке и валенках ходит в бани, создают ощущение близости одновременно и великого гения, и современника, живущего неподалеку. Ребенок-Шмелев задает вопрос разболтавшимся банщикам о значении такой таинственности графа, на что они отвечают: «Значит, такое уж у него расположение. Может, в святые хочет выйтить! Вон, у Троицы, пустынник один хоронится... ночью только выходит на речку воды набрать... Еще был Сергий Преподобный…» ^{[7, с. 290]}. Но такое представление о «святости» возможно только у работников, сам юной герой понимает и подтверждает его догадку Ваня Сахаров, что святому собственный дом, и дворник, и лакей «не полагается».

Узнает Толстого, таким образом, рассказчик через простых людей, почитающих Толстого за святого в связи с таинственностью, через лавочника Соколова, по мнению которого Толстой не должен капризничать и выдавать себя за простого, раз уж царь велел быть графом, через почитающего писателя Ваню Сахарова, хранящего сочинения Толстого за кумачовой занавеской и благоговейно взирающего на купленный его портрет с подписью. Но, конечно, знакомится герой с произведениями Л. Н. Толстого, прежде всего по популярным тогда книжкам издательства «Посредник», предназначенным для людей простых: «в книжке разговаривали люди, - совсем, как у нас на дворе, наши» ^{[7, c. 291]}.

По-разному сложились судьбы двух Иванов. Ваня Сахаров не уберег свою библиотеку, сгоревшую вместе с портретом дотла, и, не пережив потрясения, сам в скорости «сгорел» от чахотки. Иван Шмелев же, идя по пути своего старшего товарища, закончил первое сочинение «Два лагеря», перешел по льду через реку Москву в Хамовники, по дороге представляя сурового, но снисходительного к юному дарованию великого писателя. Но не застал Толстого, находящегося тогда, по словам дворника в Ясной Поляне. Время это было надежд, пишет Шмелев, Толстого я так и не повидал, но при этом стал писателем.

Во втором рассказе отец Сахарова во многом возлагает ответственность за смерть сына на Толстого: «Как получил мой Ванюшка прописанный тот портрет, - совсем и одурел. Под золото разукрасил, повесил в передний угол, будто икона у него, все его книжки купил, дни-ночи всё читал, дело забросил... ну, в башке у него и перемутилось, стал заговариваться... да сухие веники и поджег!» ^{[10, с. 272]}. После смерти сына он и слышать ничего не хочет про графа Толстого, которого, по его мнению, в прежние времена за такое «просвещение» юношества «на кол бы прямо посадили, либо живьем сожгли». Но юный герой, конечно, сожалея о смерти товарища и его библиотеки, никак не связывает трагедию с деятельностью великого писателя, считая арендатора человеком необразованным и мало понимающим в духовных материях. Шмелев был тогда уже совершенно увлечен творчеством Толстого: после изданий «Посредника» он прочел уже все великие произведения классика и начал писать свой роман, который потом и понес на суд Толстому в Хамовники.

Эти два самоироничных рассказа подчеркивают преклонение перед фигурой великого писателя: он и велик, и близок одновременно, – это дает возможность поверить в свои собственные силы, попробовать, при этом иметь художнический ориентир и даже кажущуюся возможность получения совета.

Одним из первых произведений, прочитанных Шмелевым в детстве, был рассказ «Чем люди живы?», который не понравился восьмилетнему мальчику: стало слишком печально ему на душе после прочтения. В романе «Солнце мертвых» смиренный моралист почтальон Дрозд вспоминает этот вопрос (Чем люди живы?), апеллируя к графу Толстому, и сокрушается, что таких вопросов уже никто не задает. Не нужны такие вопросы, люди в XX веке живут только одними диким инстинктами ^{[6, c. 542]}. И вот такого толстовца по духу, «смиреннейшего Дрозда» схватили большевики как врага народа, подавили, готовили к расстрелу и выпустили совершенно сломленным. Смирение Дрозда, ориентир на толстовство и его дальнейшая судьба вполне согласуется с обвинениями философа И. Ильина, поддержанными Шмелевым, что формула «непротивление злу насилием» заставила русских отдать большевикам родину. Книга философа «О противлении злу силою» (1925) и явное сильное влияние на И. Шмелева будут позже, в эмиграции, пока же герой романа Дрозд «праведник на кладбище нашем», а образцом нравственности остается Толстой.

В рассказе «Крест» из «Крымских рассказов» раскрыта мифологема опрощения Толстого в понимании Шмелева. Само слово «опрощение», которое в дальнейшем стали связывать с фигурой Л. Н. Толстого, впервые прозвучало в романе И.С. Тургенева «Новь»: «Стать простым, усвоить образ жизни крестьянства, “простого народа”. – Вы, стало, из тех, что опроститься хотят? – Как вы сказали, Татьяна? Опроститься? – Да, такое у нас теперь слово пошло. С простым народом, значит, заодно быть».

Известно, что побудительным движением к опрощению стала идейная эволюция писателя. Так, в «Исповеди» Л. Н. Толстой подробно описывает свое духовное становление, свой путь к программным пунктам жизненной философии, в том числе одним из важнейших шагов он считает отречение от благ, которые дает ему происхождение и положение: «Я отрёкся от жизни нашего круга, признав, что это не есть жизнь, а только подобие жизни, что условия избытка, в которых мы живём, лишают нас возможности понимать жизнь, и что для того, чтобы понять жизнь, я должен понять жизнь не исключений, не нас, паразитов жизни, а жизнь простого трудового народа, того, который делает жизнь, и тот смысл, который он придаёт ей» . Идеи Толстого быстро распространились и получили поддержку среди его почитателей, вызвав также негодование противников: образ старика-графа в рубахе навыпуск, босяком идущего к простому народу, вызвал множество насмешек.

Художник Пиньков, герой рассказа «Крест». в первый год после революции практически отказался от творчества и завел ферму, коров, нанял доильщиц. Даже студия на крымской даче превратилась в склад каких-то продуктов, да и обстановка изменилась: «а со стены глядели на всё это «кусочки солнца» в талантливых этюдах, репинский Толстой в поле, две-три коровьих морды и - круглолицая молодая баба с «коровьими» глазами» ^{[7, с. 120]}. Сразу же понимая на что похожи такие крутые изменения в жизни, Пиньков оговаривается, что никакой он не толстовец, что он вынужден заняться физическим трудом и работа эта ему понравилась, то есть не идея привела художника на ферму (как это бывало у толстовцев), а ферма вдруг оказалась важным делом его жизни. Настоящее природное он также находит и в своей увлеченности к простой женщине – Марии Хлебниковой: «Чем-то она напоминала толстовскую Катюшу Маслову, но не теми «коровьими» глазами, что придал ей Пиньков в этюде: в голубовато-серых глазах ее была тихая благостность и живость, не стеклянная благостность, «коровья», а живая, ласкающая нежность молодой и живущей матери. Разве вот легкая косинка в ее глазах, тонкая поволока неги, что-то ей придавали от доброго, сильного животного» ^{[7, c. 123]} (Ср. у Толстого «В лице этом поражали, особенно на матовой бледности лица, очень черные, блестящие, несколько подпухшие, но очень оживленные глаза, из которых один косил немного»). Пиньков, конечно, в данном случае совсем не Нехлюдов, хотя пользуется благосклонностью Маши, но и пытается защитить ее и горюет после ее смерти.

Анализируя свою попытку опрощения, художник замечает, что не просто возникла философия у Толстого, близок он был к истине, хотя и запутался: «Ма-ша?.. Понравилась вам. Она не может не нравиться, она - сама жизнь, вечная правда жизни. Любит работу, радуется работе. Не знает ни скуки, ни ненависти, ни злости... и живет, как поет в ней жизнь. Да, я люблю ее. Она заслоняет как-то всю эту одержимость, всю эту подлую муть, что теперь поднимается со дна. Она меня покоит одним видом плавных своих движений, силой, молодостью и верностью чему-то неодолимому, какой-то довечной правде. Я тружусь рядом с ней, и я забываюсь в ней. Она несложна, ясна, и от этого мне покойно. Может быть тут - извечное, без чего никому - нельзя... что нюхом схвачено и Толстым, но испорчено его домыслом, по чем томятся все чуткие, ищущие смысла и правды жизни. Это не высказать... Мне это очень нужно, теперь особенно. Я два года был на войне, измотан, видел и смерть, и многое, и затосковал по жизни, по чистоте-простоте ее, по земле» ^{[7, c. 124]}. В эмиграции именно такое отношение будет складываться у Шмелева к Толстому: преклонение перед безусловным мощным талантом гения, но уверенность ограниченности Л. Н. Толстого в интеллектуальных поисках.

Обвиняя вслед за Ильиным Толстого в революционном развитии истории России, Шмелев неоднократно подчёркивает тлетворное влияние писателя на многие умы. Так описывает попутчик-рассказчик семейство коннозаводчика Бабарыкина в рассказе «Смешное дело»: «Но желали республику. Это они <Бабарыкин> от графа Толстого заразились. С год даже в армячке ходили» ^{[8, c. 193]}. Коннозаводчик Бабарыкин и школу завел, с мужиками общался, землю хотел им подарить, да и захватили земли его во время Гражданской войны крестьяне, а он сам с трудом ноги унес, мать же его умерла от сердечного приступа, когда мужики в дом ввалились.

Похожая судьба сложилась у героя рассказа «Железный дед»: «интеллигент, решивший «осесть на землю»: повлиял на него Толстой» ^{[11, с. 254]}. Дело у него пошло, нажил капитал свыше 100 тысяч рублей, но «бумажный социализм» уничтожил его завод, отобрал имение и сделал его простым конторщиком.

В рассказе «Почему так случилось?» показан запутавшийся Толстой, сбитый с пути дьяволом и увлекший за собой других: «Музыка... она, брат... почитай Толстого, – будит страсть. Старого Льва мутило. Попотел я с ним, а сбил-таки, на «Крейцера»! – переперчил он... сам не сознавая, а... подтолкнул, у многих слюньки накипали... да что поделать, темперамент!» ^{[8, c. 262]}. Не просто удалось собеседнику профессора обработать Толстого, пришлось «попотеть». «Переперчил», то есть опять же запутался в мыслях своих, надумал лишнего, по представлению Шмелева.

Герой романа «Пути небесные» Виктор Алексеевич Вейденгаммер часто обращается к Толстому, который оказывал на него большое влияние. Но после встречи с Даринькой Вейденгаммер круто меняет свою жизнь, удивляется, как легко понимает Даринька все духовные тонкости, над которыми бились Толстой и Достоевский. Виктор Алексеевич был увлечен толстовством, ориентировался на духовный путь Левина, именно благодаря ему он понял, что жить нужно для общих целей. Сначала думая, что Дариньку придется развивать, образовывать, он постепенно понимает, что она все чувствует и понимает намного глубже, чем любой образованный человек: «знаменитый, мудрец, Лев Толстой сказал, в сущности, то же, только пришел к этому после долгих размышлений» ^{[9, c. 279]}, а героиня романа как будто бы понимала, что жить нужно «от земли, с народом, его правдой». И постепенно на пути Виктора Алексеевича и Дариньки Толстой исчезает, отпадает в нем необходимость, он оказывается лишним.

Популярность у русского зарубежья И. Шмелев приобретает в качестве «православного» писателя. И биографический миф о Толстом он также создает в своем творчестве через призму отношения к религии, прежде всего используя мифологемы «опрощения Толстого» и «Толстого – создателя новой религии», при этом уважение и почитание, желание ориентироваться на «великого русского писателя» также прослеживаются в творчестве Шмелева, начиная с самых ранних его произведений.