“Philhellenes” and “Latinists” in the XVII century: texts in the context

Bogdanov Andrey Petrovich Doctor of History BOGDANOV Andrey Petrovich – Doctor of Historical Sciences, Senior Research Associate, Institute of Russian History of the Russian Academy of Sciences; Institute of Russian History – RAS, Dmitriya Ulyanova ulitsa 19, Moscow 117036 Russia; bogdanovap@mail.ru bogdanovap@mail.ru Other publications by this author

Утвердившиеся в исторической науке представление о столкновении в России последней четверти XVII в. сторонников греческой и латинской культурных традиций вытекало, прежде всего, из бурной полемики о пресуществлении святых даров ^[111], в ходе которой сторонники одной позиции были объявлены «латинствующими еретиками», проводниками тлетворного западнорусского и даже иезуитского влияния, другой – ортодоксальными православными ^{[109, 56, 58, 57, 87]}. Поскольку последние подчеркнуто отдавали предпочтение греческому авторитету, они достаточно справедливо получили в науке название «грекофилов» ^{[104, 73, 132, 89, 138, 110, 61, 77, 78, 163, 103]}. Однако вопросы о языке источников и предпочтительном языке обучения в ходе всей, более широкой полемики просвещенных людей того времени, не отражали существо проблемы. В свое время я подробно показал, что главный «латинствующий» полемист Сильвестр Медведев и его сторонники отстаивали вовсе не латинский язык и науку, и даже совсем не это, но само право русских людей на самостоятельное и доказательное исследование истины по всем возможным источникам ^{[31, с. 231–382]}. То есть именно то, с чего Арсений Суханов начал в 1650 г. великие «Прения с греками о вере» ^{[3, 8, 4]}, ход которых был ознаменован Расколом. Ту идею независимости русской веры и русской мысли от внешнего авторитета, которую Суханов декларировал как данность, поскольку она была обоснована всем развитием русского державного самосознания с XI в., и которая, вопреки мнению уважаемого мной Н.Ф. Каптерева ^[95], не была дезавуирована реформами Никона ^[34]. В то время как их противники опирались на внешний относительно споров авторитет, пытаясь эту самостоятельность мысли воспретить. Поскольку мотивацией спора для т.н. «латинствующих» была четко сформулированная ими идея государственной необходимости развития русского просвещения и науки ^{[27, 9, 42]}, я предложил именовать их просветителями. Противников же их, использовавших грекофилию лишь как средство воспрепятствовать просветителям, термином их оппонентов – «мудроборцы» ^{[36, т. 2, с. 203–220],[21, с. 177–295],[35, с. 329–342],[12, с. 342–433]}.
Эти определения точнее, чем «латинствующие и грекофилы», рисуют суть полемики, но, как всякие обобщения, сглаживают своеобразие позиций ее конкретных участников. Например, виднейшими «мудроборцами» оказываются братья Лихуды, которые препятствовали Медведеву и активно помогали утопить его проект Академии, но по сути сами были просветителями, жестко зажатыми в рамках официально поддержанной «грекофилии» и, в конце концов, удушенными ею. А такой выдающийся просветитель, как Карион Истомин, на высшем уровне ярко пропагандировавший государственное значение высшего образования и отечественной науки, ускользнул от богословских споров. Сотрудничая ради науки и просвещения со всеми, он казался современникам и потомкам ни латинствующим, ни грекофилом, но, по определению видного историка С.Н. Брайловского – «пестрым» ^[55], хотя компромиссной его позиция просветителя не была и аргументов с разных сторон он не использовал.
Трагичность ситуации, в которой ученые и искренние люди, не сумев официально объявить Медведева «латинствующим еретиком», побудили власть казнить его, и сами затем оказались «съеденными», настолько очевидно предрекала дальнейший путь русской интеллигенции, что порождает соблазн новых упрощений, таких же неточных, как названные выше. Характеризуя современную ситуацию в науке достаточно сказать, что в многочисленных исторических и филологических исследованиях грекофилов и латинствующих отсутствует не только взаимопонимание ученых, но и понимание изучаемых процессов. Достаточно сказать, что в многочисленных отсылках на мои работы, не важно, одобрительных или отрицательных, крайне трудно найти хоть одну, которая бы передавала мою мысль, а не фантазию коллег. Так и хочется воскликнуть: где ты, старый добрый способ цитирования?! Но главная проблема в том, что действи-тельность, раскрываемая нам источниками, намного сложнее и поучительней обобщений. С ней я и постараюсь ознакомить читателя в этой статье.
Столкновение официальной «грекофилии» с взглядами просветителей породило в 1680-х гг. полемику, которая буквально всколыхнула современников. Публицистика, включающая бессмертные жанры доносов и публикуемых обвинительных заключений, на века определила отношение к ее участникам и в целом к учености конца XVII в., к деятельности литераторов и полемистов, духовных и светских властей в области просвещения. Содержанию и ходу полемики, личностям публицистов и их произведениям было посвящено немало страниц в общих трудах и солидная специальная литература. В XIX в. объективно рассмотреть конфликт было нелегко, поскольку официально «благочестивой» оставалась одна, «грекофильская» сторона в полемике; противная сторона обвинялась в «латинской ереси». Немногие исследователи, в особенности успешно – церковный историк А.А. Прозоровский, отважились погрузиться в изучение богословской аргументации сторон. Однако и Прозоровский не решался признать, каким реальным целям служили эти аргументы, поскольку подлинные мотивы публицистов представляли не в лучшем свете духовную власть.
В XX и XXI вв. исследователи в значительной мере утратили возможность анализировать богословскую форму полемики и остались в рамках традиционных заблуждений в оценке ее содержания. Но есть и исключения. Сравнительно недавно православный историк констатировал, что Медведев выступил в споре против «очередного безосновательного пересмотра традиции», и именно поэтому его позиция получила народную поддержку ^{[164, с. 7–17]}.
Полемика изначально имела несколько уровней, внешне не всегда сопо-ставимых, но глубоко взаимосвязанных. Первый, вызвавший наиболее эмоциональную реакцию участников и историков «слой», составил спор о пресу-ществлении Святых даров. Он породил миф о зловещей угрозе проникновения «яда латинской ереси» в святая святых русского православия – в сам чин (сценарий) литургии. Легко представить себе, как оценивало большинство ав-торов злодейскую попытку российских «христопродавцев» – ставленников католиков и в особенности «злокозненных иезуитов». Но «латинствующей», западнической, южнорусской партии смело противостали во главе с патриар-хом «истинные патриоты» – представители партии московской, старорусской, защитники древлепреданного «греческого» благочестия. Очевидно, что укре-пившее свои позиции в исторической литературе – и временами господствующее в ней – движение западников не могло дать своих «предшественников» в обиду. Московский и всея Руси патриарх Иоаким со товарищи превращались на страницах книг и статей в ретроградов и противников «европеизации России», переделки ее на западный манер. Но … на самом деле все участники спора были убежденными православными и отстаивали русское и греческое «отцепреданное благочестие».
Обращение ко второму «слою» старинного спора – полемике о языке просвещения – полностью подтверждает, казалось бы, позицию западников. «Латинствующие» отстаивали необходимость изучения, помимо греческого и польского языкев, латыни – общеевропейского языка науки; сторонники пат-риарха требовали ограничиться изучением греческого – языка православно-го богословия. «Западники» XVII века выступают просветителями, а «греко-филы» оправдывают метко данное им в ходе полемики именование «мудро-борцы» – то есть борцы с мудростью. Правда, западники Нового и Новейше-го времени от подобного открытия ничего не выигрывают. На поверку их «предшественники» оказываются ярыми патриотами, защитниками нацио-нального достоинства России, обличителями слепого, «обезьяньего» инозем-ного заимствования и сторонниками государственного меркантилизма. Они, даже в лице яростного полемиста Сильвестра Медведева, вовсе не настаивают на изучении исключительно латинского языка, ставя его, даже в Жалованной грамоте Московской академии, после греческого (и польского) … Как и просвещеннейший «грекофил» Игнатий Римский-Корсаков, полагавший греческий язык важнейшим, но уступавшим латинскому по распространенности в науке. А главное, ни одна из сторон споров никогда не признавала самой возможности для русских людей, как бы широко они не использовали научный багаж Запада, хоть на йоту поступиться православ-ными ценностями.
Остается малоизученным еще более глубокий третий «слой» спора – именно тот, который и придал книжной полемике остроту политическую, благодаря коему в ней принужден был выступить сам патриарх и иные ие-рархи, а точку попытались поставить топором палача на Лобном месте... Речь шла о вечном вопросе, не случайно заданном Христу Пилатом: «Что есть истина?» Точнее, – что есть источник истины: авторитет и слепая вера или укрепленный наукой разум? Сами того не замечая, позднейшие историки (вкупе западники и славянофилы) продолжили наиболее глубокую и важную линию спора: могли ли россияне допетровского времени «рассуждати себе» (мыслить самостоятельно) – или их уделом было подчинение авторитету и подражание?!
Такая постановка вопроса практически исключает беспристрастность: в изложении полемики историк волей-неволей становится на одну из позиций. Однако мы должны попытаться объективно понять логику и мотивы сторон, последовательно восстановив роковой ход событий, важнейшими из которых для нас, как и для интеллектуалов «бунташного века», были их сочинения. Они, в основной части, до сих пор не изданы с должными комментариями, как уже тогда было принято в ученой среде, и как я сделал для трех первых русских исторических монографий ^{[90, 108, 135]}, множества панегириков и од конца XVII в. ^{[120, 42]}. Более того, не все книги этой острой богословской полемики опубликованы полностью. Но введенных в научный оборот текстов достаточно, чтобы вы могли сами насладиться интеллектом участников спора, критически оценить ход их мысли и убедиться в справедливости моих суждений.
Безусловно, для понимания текста необходимо, хотя бы в самом общем виде, представлять себе культурный, политический, юридический, литератур-ный и богословский контекст. Безжалостно жертвуя драгоценным объемом статьи, я вынужден коллег с ним знакомить, поскольку сталкиваюсь в научной (!) печати с абсолютным, даже анекдотическим игнорированием оного. Ученый имеет право на заблуждение, но оно должно оставаться в контексте правил науки, установленных как раз во время Научной революции XVII в. и принятых теми самыми авторами, о позициях которых нам предстоит судить. Именно этот контекст, без которого смешно даже пытаться понять текст, увы, в последнее время все чаще ускользает от внимания исследователей – слишком узких специалистов для выхода из текстов к пониманию истории мысли и культуры.
История разделила собственно богословскую полемику на три периода, каждый из которых требует особого подхода к источникам. Открытый спор о пресуществлении Святых даров разгорелся в период регентства царевны Софьи в 1685 г. и достиг высочайшего накала к моменту ее свержения летом 1689 г. После политической победы патриарха его идейный противник Сильвестр Медведев был объявлен вторым по значению государственным преступником в России, «изобличить» которого тщилось правительство. С октября 1689 г., когда дело Медведева «со товарищи» попало в руки духовенства, в источниках звучит голос лишь одной стороны, обличающей «латинствующих еретиков», но анализ текстов позволяет понять, как стойкость борцов за право разума сорвала планы «мудроборцев». Ход этой полемики достаточно объективно рассмотрен историками, один из которых выступает на стороне Медведева и его единомышленников, другой – братьев Лихудов, третий – с сочувствием к тем и другим ^{[129, 145],[19, с. 335–427]}.
В данной статье меня прежде всего волнуют другие сюжеты. В литературе еще в XIX в. сформировалось – и до сих пор существует – глубокое сомнение, что столь жаркий и захвативший широкие слои общества спор возник внезапно в 1685 г. Реальных предпосылок полемики, своего рода фитилей, ведущих к бочке с порохом, найти так и не удалось. Т.н. «хлебопоклонная ересь» была создана столь же нежданно, как Раскол. Медведев и его учёные коллеги проснулись «латинствующими еретиками», как незадолго до них Аввакум Петров и иные признанные царем и народом «ревнители благочестия» проснулись гонимыми староверами. Но литературная традиция предыстории спора «о таинстве таинств пресвятейшей евхаристии» возникла не на пустом месте. Ученые небез-основательно полагали, что истинные мотивы богословской полемики были весьма далеки от богословия.
В действительности отправной точкой разгоревшегося спора была борьба вокруг проекта Московской академии, который 25 января 1685 г. был представлен царевне Софье Алексеевне ^{[33, 50, 165, 106]} московским просветителем Сильвестром Медведевым ^[37], учеником Симеона Полоцкого ^[125] и интеллектуальным сподвижником царя-реформатора Федора Алексеевича ^{[47, 24, 51]}. Медведев поддерживал неформальную, но спасительную для государства власть к этому времени общепризнанно премудрой царевны с самого начала, с лета 1682 г. ^[38], когда она только вступила в борьбу за утишение народного восстания, вспыхнувшего в Москве и множестве других городов в ответ на захват боярами власти после таинственной смерти ее младшего брата Федора ^{[59, 18, 23, 22]}.
«Привилий Московской Академии» – важнейший источник для исследования общественной мысли в России последней четверти XVII в. Он сохранился в авторитетном беловом списке Сильвестра Медведева (ГИМ, Синодальное собр. № 44/898, л. 6–21). На первых пяти листах, остававшихся чистыми, Сильвестр написал стихотворное: «Вручение благородной и христолюбивой великой государыне премудрой царевне милосердой Софии Алексиевне Привилия на Академию в лето от создания мира 7193-е, а от воплощения Бога Слова 1685 месяца ианнуариа в 21 день». «Вручение» подписано: «Вашего царскаго великаго милосердия пресветлой и богатой щедрости, всякаго благавремяннаго и вечнаго истинно усердный желатель недостойный монах, грешный Силвестр Медведев рукою моею». Пять листов в конце рукописи остались чистыми. На последнем, с пометой: «В сей книге 25 листов, да сначала 5 листов еще», автор сделал приписку об изготовлении подносной книги, которую три дня спустя вручил царевне с помощью своего единомышленника Шакловитого: «Сицевая книга со всем изрядно заставицами златыми устроена, и во алую тафту переплетена, и Б(лаговерной) Г(осударыне) Ц(аревне) поднесена ианнуариа в 24 день в вечеру на всенощном, а подносил Ф(едор) Л(еонтьевич)Ш(акловитый)». Подносная книга не обнаружена. Два списка Жалованной грамоты первой половины ХVIII в. не имеют «Вручения» и правки Медведева. Один из них (РГАДА. Ф. 1183. Оп. 1. № 220. Л. 25–32 об.) включен в «доношения» ректора Славяно-греко-латинской академии Гедеона как ее учредительный документ. Другой (РНБ. Собр. Погодина. № 1622. Л. 75–82 об.) оказался в сборнике исторических документов. Список Медведева был не раз опубликован ^{[128],[129, с. 383–388],[158],[159, с. 218–231]}, нередко издавалось и одно «Вручение» ^{[137, с. 191–197],[124, с. 329–336]}, которое и А.П. Прозоровский, и А.М. Панченко справедливо не рассматривали как часть текста документа. Однако историки не задавали себе вопрос, а к какому виду документов следует отнести «Привилей»? Между тем, его дипломатические признаки совершенно очевидны: это жалованная грамота, один из самых распространенных и устойчивых по форме государственных актов в России того времени ^[10].
Жалованная грамота царя Федора Алексеевича (1676–1682) четко формулировала первостепенное государственное значение науки и образования, определяла принципы организации в России всесословного университета, автономного от светских и духовных властей, для подготовки государственных и церковных кадров нового уровня, имеющих, согласно воле царя, преимущество в занятии государственных должностей, огражденных от судебных исков и призыва на иную, в т.ч. военную службу. Декларированные в грамоте собственные источники финансирования, передача университету государственной библиотеки, решение вопросов о научном, еретическом и колдовском исключительно ученым советом Академии, служебный и судебный иммунитет преподавателей и студентов, преимущественное право выпускников занимать государственные посты сделали «Привилей» актуальным на все времена. Вопрос, насколько эта грамота с прямой речью царя, скрепленная, согласно ее тексту, печатью и подписью государя-реформатора, отражала уровень державной мысли предпетровского времени, принципиален для оценки развития науки и образования как в XVII в., так и далеко впоследствии.
Очевидно, что подобного высшего учебного заведения ни в XVII, ни даже в первой половине XVIII в. в России не появилось, а некоторые положения «Привилея» вызывают восхищение по сей день. У историков естественно возникал соблазн отнести царскую грамоту к разряду интеллектуальных прожектов, имевших мало связей с реальностью. Это позволяло не углубляться в трудоемкое изучение идейного контекста решений царя Федора. Кроме того, вокруг вопроса о «заведении» в России «науки совершенной» уже в 1680-х гг. возник спор, ставший частью жаркой полемики о возможностях развития национального знания, роли в этом развитии греческого авторитета и латинской учености. Это породило не менее сильный соблазн связать сформулированные в грамоте принципы Московской Академии с идеями русских традиционалистов, «латинствующих» и «грекофилов». Спор, начатый публицистами XVII в., продолжился в историографии XIX в. и идет до сих пор. Грамота царя Федора снова и снова становится жертвой не затухающих партийных страстей.
Речь шла о важнейшем для страны деле: создании Московского университета, остро необходимого Российскому государству и Церкви для подготовки высокообразованных светских и духовных кадров ^{[15],[19, с. 279–308]}. Идея эта давно витала в воздухе. Еще учитель царя Федора, царевны Софьи и Медведева Симеон Полоцкий на Большом церковном соборе 1666–1667 гг., который низверг Никона и предал анафеме его противников староверов, организовал выступления в пользу науки и образования в России. Просвещенный Газский митрополит Паисий Лигарид, тот самый, что еще в 1650 г., во время прений греков о вере с Арсением Сухановым, фактически принял русскую сторону, одобрив крестное знамение по-московски и заявив об отсутствии оправдания греческому троеперстию ^[8], произнес на Соборе орацию в пользу просвещения России. Важнейшей причиной, породившей Раскол, он объявил недостаток «народных училищ», а «также скудость и недостаточность святой книгохранительницы». Училища – это столпы утверждающие, это орлиные крылья, возвышающие страну в делах духовных и гражданских, – красноречиво уверял Лигарид, завершивший орацию панегириком изучению в московском училище трех «коренных» языков: греческого, латинского и славянского, а также рассуждением о роли библиотек ^{[67, с. 160–162]}.
Мысли эти, хотя и не новые, принадлежали переводчику и наставнику Лигарида и восточных патриархов в московских делах Симеону Полоцкому, о роли которого в организации работы собора подробно рассказали Н.А. Гиббенет ^[65] и Н.Ф. Каптерев ^[93]. Именно Симеон при подготовке к изданию материалов Собора в «Жезле правления» обвинил староверов в незнакомстве не только с богословием – важнейшим предметом обучения в западных университетах, которые кончали, за неимением своих высших учебных заведений, высокообразованные православные Востока, именуемые в России «греками» – но и с грамматикой, первым предметом регулярной схоластики [82. л. 17 об.–20]. И он же ярко воспевал пользу изучения греческого, латинского и славянского языков и создания библиотек в своем «Вертограде многоцветном» (ГИМ. Синодальное собр. № 288, авторская рукопись).
На отсутствие собственных университетов на Православном Востоке и горькую необходимость учиться у католиков на Западе сетовали судившие на Соборе патриархи Паисий Александрийский и Макарий Антиохийский. В Рождественской орации 1666 г. они представили эту ситуацию весьма драма-тично, призвав царя Алексея Михайловича создать греко-славянское училище в Москве, которое помогло бы российскому и спасло греческое «благочестие» ^{[67, с. 163–164]}. На то, что два патриарха «убеждали царя завести греческие (но не латинские) и славянские училища», обратил внимание еще И.Е. Забелин ^{[85, с. 3]}. Однако замечу, что патриархи не отрицали право и необходимость для царя «созидать» другие училища, кроме греческих и славянских. Иная позиция была бы странной, учитывая роль Симеона на соборе и тот факт, что обе орации сохранились в русском переводе, в автографе Полоцкого в его авторском сборнике (РГБ. Ф. 173. I. Фундаментальное собр. Московской духовной Академии. № 68).
В историографии Симеон упорно провозглашался «латинствующим» противником «грекофилов» (в лице Епифания Славинецкого со товарищи), хотя обвинение просветителя в «латинской ереси» было выдвинуто после его смерти, во время богословской полемики второй половины 1680-х – начала 1690-х гг. и развито в литературе XIX в. Это странно, ведь показателями латинских пристрастий Симеона в 1660-х гг. могли служить лишь его принадлежность к ордену базилиан (согласно владельческим записям на книгах), греческую книжность не отвергавших. И … умозрительное заключение о незнании им греческого языка, высказанное в той же полемике XVII в. Оно выглядит странно относительно выпускника Киевской коллегии при Петре Могиле, переводчике греческих архиереев на Соборе 1666–1667 гг. Если характеристика «латинской» позиции Симеона в историографии хоть частично верна, то содержание Рождественского слова патриархов 1666 г. было бы для него неприемлемо.
Между тем еще Н.Ф. Каптерев утверждал, что Слово Паисия и Макария было написано Симеоном ^{[92, с. 616]}, а А.Н. Пыпин считал, что именно он произносил Слово от имени восточных патриархов ^{[131, с. 348]}. Эти суждения отразили, видимо, тот факт, что позже Полоцкий включил текст Слова в свою «Вечерю душевную» (М., 1680). Важно отметить, что Медведев, тщательно готовивший рукопись «Вечери» к печати после смерти Симеона и в разгар борьбы за Академию в конце царствования Федора ^{[129, с. 155–162]}, отнесся к содержанию Слова одобрительно. Таким образом, «антигреческие» взгляды, приписанные в историографии Полоцкому и его ученику Медведеву, вызывают изрядные сомнения. Орация Лигарида, а особенно Слово патриархов Паисия и Макария, отстаивают прежде всего этот язык.
Очевидно, что противоречий между греческим и латинским языками для русских и греческих просветителей в 1660-х не существовало. Даже Слово восточных патриархов не было направлено против изучения латинского языка и содержало сильные доводы в пользу просвещения в целом, утверждая необходимость училища в Москве для процветания Вселенской православной церкви. Призыв к его организации звучал в Слове патриархов весьма энергично. Патриархи даже указали источники финансирования этого предприятия – не только царскую казну, но и доходы архиереев, призванных к пожертвованиям на просвещение еще собором 1589 г. ^{[144, гл. 7]}.
Почтение Симеона и Сильвестра к греческому языку, всюду поставленному перед латинским, засвидетельствовано также подборкой документов 1668 г. об основании училища в приходе московской церкви Иоанна Богослова Они были включены в авторский сборник Полоцкого, сохранившийся в беловике, выполненном под руководством Медведева. В составе сборника (ГИМ, Синодальное собр. № 130. 2º, 250 л.), описанного Протасьевой ^{[130, с. 24–25]}, находится подборка патриарших и государевых грамот, составленных Симеоном образцов эпистолий и его стихотворений. А.В.Горский выразил мнение, что это – собрание различных сочинений Полоцкого ^{[67, с. 167]} Аналогичный взгляд на сборник и вошедшие в него неподписанные сочинения высказывали Л.Н. Майков, И.А. Татарский, В.М. Пузиков и В.К. Былинин. Здесь достаточно отметить, что Полоцкий имел близкое отношение к использованным в нем грамотам и письмам. Беловой список (ГИМ, Синодальное собр. № 130, л. 7–230) был сделан под наблюдением Медведева: он собственноручно написал оглавление (Л. 3–4), а далее поместил составленное Симеоном в 1675 г. и тогда же перебеленное «Слово похвальное на двадесять и един праздник», собственноручную эпи-тафию Симеону и ряд других списков. Итак, что говорит нам вошедшая в сборник и опубликованная А.В. Горским ^{[67, с. 168–171]} подборка документов о московском училище?
Прихожане били челом о благословении «славенския грамматики училища строения» [ГИМ, Синодальное собр. № 130, л. 153]. Патриархи Паисий и Макарий ответили грамотой, в коей они, «приемше согласие» на устроение училищ в России от царя Алексея Михайловича, с радостью благословляют «создание училищ … различными диалекты: греческим, словенским и латинским». Патриарх Московский и всея Руси Иоасаф столь же горячо поддержал и благословил просьбу об основании гимназии для обучения грамматике и прочим свободным наукам на разных языках, «паче же славенском и латинском», «да трудолюбивии спудеи радуются о свободе взыскания и свободных учений мудрости, и собираются во общее гимнасион ради изощрения разумов от искусных дидаскалов». Это различие грамот объяснимо. «Свободные мудрости» схоластического тривиума и квадривиума изучались в ближайшем к Москве высшем учебном заведении, Киево-Могилянской коллегии, прежде всего на славянском и латинском языках, а греческий язык был вспомогательным. При этом упомянутое Московским патриархом богословие было признаком университетского курса, долго отсутствовавшего даже в Киеве.
Но идея организации любого училища имела невидимых противников. На это указывает сам факт составления тремя патриархами (!) благословенных грамот, необходимость которых, при упомянутом согласии царя, иначе объяснить нелегко. Тем паче, что сходными местами в обоих документах были традиционные, однако весьма внушительные пожелания страшных кар противникам создания училищ и гимназии.
Несмотря на выступления Лигарида и трех патриархов, в Москве не возникло ни греческого, ни латинского, ни славянского училища. Гимназия в приходе Иоанна Богослова, вероятно, не была открыта. Действовавшая с 1665 г. в Заиконоспасском монастыре школа Полоцкого закрылась в начале 1668 г. ^{[129, с. 67–68]}. Его лучший ученик, подьячий приказа Тайных дел Семен Агафонникович Медведев, по воле царя сотрудничавший с канцлером А.Л. Ординым-Нащокиным, заодно с ним угодил в опалу. Он скрылся в дальнем монастыре, где принял постриг под именем Сильвестр ^{[37, с. 86–87]}. Последнее упоминание о московской деятельности ученых старцев Андреевского монастыря, выписанных из Белоруссии Федором Ртищевым, относится к 1667–1668 гг. В 1669 г. на них поступила жалоба уже из Иверского монастыря ^{[136, № 276. С. 742–744]}, [149. с. 14], ^{[149, с. 19–20]}. К концу 1660-х гг. все известные нам училища в Москве были закрыты. Немногословные противники просвещения одержали победу и сохраняли свои позиции более десятилетия. Потребностей в спорах, богословских или языковых, у них не возникало ^{[19, с. 279–291],[40]}.
Ситуация начала меняться лишь с восшествием на престол царя Федора и падением канцлера А.С. Матвеева. Весной 1677 г. Медведев вернулся к учителю в Заиконоспасский монастырь, был обласкан царем и в 1678 г. стал справщиком (редактором-составителем) государева Печатного двора, где разработал методику перевода и исторической критики текста, внес немалый вклад в становление славяно-русской библиографии ^{[153, 154, 88]}. Для издания, прежде всего, книг учителя, царь в 1679 г. создал во дворце под научным руководством Медведева Верхнюю типографию: мощное предприятие, оснащенное шестью станами высокой печати и уникальным в России станком для оттисков офортов с медных матриц. Для сравнения: на Печатном дворе в то время насчитывалось 12 станов, а печатать с медных матриц там научились лишь на рубеже XVIII столетия, хотя станки из разоренной в 1683 г. царской типографии были переданы туда. При Верхней типографии был свой приказ, которому подчинялись 23 печатника и немалый обслуживающий персонал. Документов о начале работы типографии не сохранилось, ее основание датируется по первому изданию с указанием на титульном листе «типография верхняя» – «Букварю языка славенска» Симеона Полоцкого (декабрь 1679). В следующем году, которым обычно датируют создание типографии, вышло уже три книги; последняя книга Верхней типографии датирована январем 1683 г. Фактический материал о типографии собран в работах Г. Филимонова ^[156], А.А. Покровского ^[126], А.А. Сидорова ^{[140, с. 255–276]}, Н.П. Киселева ^{[96, с. 164–169]}, Г.Я. Голенченко ^{[66, с. 106–119]}, Л.А. Черной ^{[142, гл. 2]} и А.А. Гусовой ^[74].
Патриарх Московский и всея Руси Иоаким, по традиции и любви к порядку жестко контролировавший государев Печатный двор, верно определил смысл организации царского издательства и проклял книги, выпущенные Верхней типографией «без благословения» главы Церкви. Об этом мы читаем в книге «Остен» ^{[119, с. 138]}, хотя надо заметить, что публикация осуществлена по списку XVIII в., отличающемуся от исправных современных списков (БАН. А.П.6/ 34.4.3. 160 л.);( ГИМ. Синодальное собр. № 505).
В 1681 г. к двум типографиям прибавилось два училища: славяно-латинское Медведева в Заиконоспасском монастыре ^{[92, с. 649–653],[86, ч. II, 3 50, с. 140],[127, с. 217]}, и греческое, впоследствии – славяно-греческое иеромонаха Тимофея при Печатном дворе ^{[162],[159, гл. 2]}. Оба поддерживал государь, но второе – еще и патриарх Иоаким, не без оснований полагавший Печатный двор подконтрольным себе учреждением. Оба изучали один иностранный язык с преподаванием на нем курса грамматики, риторики, логики и, вероятно, других «свободных мудростей» на уровне среднего учебного заведения. Училище Медведева ориентировалось на Киево-Могилянскую коллегию и западные университеты, Тимофея – на греческие учебные заведения Италии и Турции, в которых преподавали те же выпускники западных университетов. При жизни Федора Алексеевича и даже позже, до середины 1680-х гг., между училищами не было противоречий. Знатоки обоих языков и «свободных мудростей» были нужны. Руководители училищ ни тогда, и впоследствии не конфликтовали друг с другом.
Конфликт возник как внешний к русским реалиям. С середины XVII в. и навсегда виновной оказалась заграница. Это звучало бы смешно, если бы с начала реформ Никона не было так грустно. При добром царе Федоре сторонники русского «отцепреданного благочестия» указами гуманного государя сжигались за то, что были не склонны принимать греческие нововведения, использование которых показалось выгодным московским властям. Внешний греческий авторитет, столь аргументировано оспоренный в 1650 г. Арсением Сухановым, был на Большом церковном соборе 1666–1667 гг., в котором активно участвовал просветитель Полоцкий, решительно поставлен над русским авторитетом – не только Никона и староверов, но и всех русских архиереев и богословов. Проще говоря – над любой возможностью русских рассуждать. Учитывая склонность ученых русских к самостоятельному суждению и нелюбовь властей к возражениям, способ опереться на оплаченный авторитет греков был хорош. Проблема была в том, что некоторые греческие архиереи Православного Востока стояли на своем так же упорно, как русские.
Молодой энергичный Иерусалимский патриарх Досифей II, деятельность которого рассмотрел, описав и издав его грамоты, Н.Ф. Каптерев ^[94], сам серьезно пострадавший за исследования «доверчивости» русских властей к грекам ^{[60, с. 493–517]}, столкнувшись с наступлением католиков в Святой земле, взялся фанатично искоренять «яд латинской ереси» в России. Эта идея посетила его на 10-м году патриаршества, в момент, когда царь Федор решил открыть свою типографию, и за полтора года перед открытием училища Медведева. В грамоте 24 июля 1679 г. Досифей потребовал от Московского патриарха Иоакима запретить всем слоям общества держать и тем паче читать книги католиков, лютеран и кальвинистов.
Живя в Константинополе и получая сведения от русского посланника, Досифей вовремя отправил в Москву иеромонаха Тимофея для открытия греческого училища с целью воспрепятствовать этим учению латинскому, но предупредить открытие училища Медведева в 1681 г. не смог ^{[92, с. 668]}. В начале 1682 г. Досифей отправил Иоакиму еще более страстный призыв к искоренению «латинства»: «Храни, храни, храни стадо Христово чисто от латинскаго писма и книг, яко же в них есть учение антихристово ... идеже обрящутся – да сожгутся, а елицы я хоронят (которые их хранят.– А.Б.) – смертию да казнятся. Тако сотворите и вы о латинских книгах, яко есть лестныя и прелестныя». В изложении Б.Л. Фонкича, Досифей заключает: «Если же имеется нужда в просвещении, то следует изучать греческий язык, и ничего другого, о чем патриарх Досифей подробнее пишет иеромонаху Тимофею» ^{[92, с. 668],[94, с. 66–67],[159, с. 174–178]}. Весной 1682 г., благодаря царя Федора за открытие Типографского училища, Досифей подчеркивает, что смысл науки на греческом в том, чтобы «тем еллинским учением удалятися от латинского учения». В частности, коварно крадущимся на Русь из Литвы (с земель Малороссии и Белоруссии): «русам из Литвы униатам» следует запретить въезд в Россию. Именно в связи с этой задачей Досифей просил государя «тое училище... впредь распространити» ^{[148, с. 421],[67, с. 175–176],[59, с. 178–187]}.
Представить себе, что Московский патриарх указывает, а царские слуги хватают и тащат на костер представителей высшей аристократии (начиная с членов государевой семьи) и богатейших купцов, поголовно знавших иностранные языки и имевших западные книги ^{[51, с. 335–344]}, было затруднительно. Идея отрезать Россию от достижений Научной революции Западной Европы, где основная часть научной и учебной литературы была издана на латыни (в меньшей мере на национальных языках и сравнительно немного на греческом), выглядела нелепой. Мотивы Досифея, который, как и все восточные архиереи, боялся лишиться получаемой из России материальной помощи и понимал опасность распространенного в Москве мнения о потере греками «благочестия», о перемещении в русскую столицу центра мирового православия ^{[95, 3, 34]}, были прозрачными. Яд его грамот мы легко сочли бы безвредным, если бы его капли не просочились в русскую почву, на которой светлые идеи грекофилии, как и во времена Никона, послужили для опалы и убийства ученых людей. И … если бы Досифей не оказал, прямо и через других лиц, влияния на уничтожение ростков высшего образования и науки в России.
На фоне последствий, возвышенность помыслов россиян в 1681–1682 гг. выглядит особенно драматично. Царь Федор, выслушав рассказ Тимофея об утеснениях православных и происках «латин» на Востоке, проникся традиционным «сожалением об участи христиан восточных» и сам просил патриарха «об учреждении училища греческого в Москве, дабы оказать какую-нибудь помощь угнетенному православию». Открытие Типографского училища было делом светлым. Оно прошло в полном согласии царя, патриарха и ученых людей Москвы, из которых против него никто никогда не возражал. Однако в мотивировку необходимости училища в России был внесен новый элемент: защита восточного «благочестия» от «латинства» путем грекофилии.
Так поведал нам в 1726 г. в своем «Историческом известии о Московской академии» директор Печатного двора Ф.П. Орлов ^{[118, с. 296–297]}. Рассказы Орлова о предыстории Славяно-греко-латинской Академии долгое время считались достоверными. Однако И.Е. Забелин показал, что завершение каменных палат под «учение» в Заиконоспасском монастыре, датированное «Историческим известием» 1686 г., на самом деле произошло в 1687 г. ^{[85, с. 7]}. Затем Н.Ф. Каптерев, обратившись к материалам По-сольского приказа, выяснил, что и школа Тимофея не могла открыться в 1679 г., поскольку тот прибыл в Москву в начале 1681 г. Ошибся Орлов и в указании, что под школу были отведены три готовые палаты Печатного двора, «сущия под приказною, иже ныне зовутся казенными». В действительности ученики в сентябре 1683 г. заняли «новыя каменныя палаты… построены вновь для учения школьнаго, греческаго языка» ^{[92, с. 649–653]}. Соответственно, и другие сведения Орлова нуждаются в тща-тельной проверке. Однако Фонкич уверяет, что «все, по видимому, происхо-дило именно так, как пишет Поликарпов», как он по старинке именует Федора Поликарповича Орлова ^{[159, с. 115]}.
Защита от «латинства», эта капля яда, которую, по Орлову, передал царю многолетний протеже Досифея Тимофей – чистый, подчеркну, и мирный человек, – не была замечена тогда ни царем, ни патриархом, ни погубленными ею впоследствии «латинствующими», в число которых угодили и греческие братья Лихуды. Царь Федор в конце 1681 – начале 1682 г. утвердил Жалованную грамоту Московской академии с обучением на польском, греческом, латинском и русском языках, составленную Медведевым. Да и патриарх Иоаким в написанной от его имени просвещенным архиепископом Афанасием Холмогорским и изданной в конце 1682 г. книге «Увет духовный» повторил слова Полоцкого о том, что люди, познавшие грамматику, философию и богословие, не будут «на святыя книги порок наводити» ^{[152, л. 264]}. Медведев даже в разгар спора о пресуществлении во второй половине 1680-х высоко оценил в «Созерцании» появление и распространение этой книги ^{[121, с. 125]}. О конфликте по языко-вому признаку среди людей, реально озабоченных проблемами просвещения России, не было и речи.
Но капля Досифеева яда, упав на русскую интеллектуальную почву, буквально зашипела, породив ядовитые брызги. Первый и наиболее яркий отклик на идею запретить всякую науку, кроме основанной на греческих текстах, принадлежал коллеге Медведева, справщику Печатного двора, ученейшему иноку Чудова монастыря Евфимию ^{[145, с. 119–120],[145, с. 396–399],[157, s. 123]}. Это – достойно знаменитый и ярчайший по красноречию трактат «Учитися ли нам полезнее грамматики, риторики … или, и не учася сим хитростем, в простоте Богу угождати ... и котораго языка учитися нам, славяном, потребнее и полезншее – латинскаго или греческаго?».
Сочинение помещено в рассмотренном еще А.Е. Викторовым сборнике ^{[62, № 115]}, списанном в 1685 г. в Москве для архиепископа Холмогорского и Важского Афанасия, с рукописи, принадлежавшей, по-видимому, Евфимию Чудовскому (БАН. Архангельское собр. № 164. Л. 142 и далее). Второй, более исправный список имеется в сборнике-конволюте конца XVII в. из библиотеки Софийского дома (РНБ. Софийское собр. № 423. Л. 2 и далее), описанном Н.Ф. Каптеревым ^{[92, с. 628–629],[92, с. 638–645]} и опубликованном М.Н. Сменцовским ^{[145, приложения. с. VI–XXVI]}. Переиздавая текст в 2009 г. ^{[159, с. 233–236],[159, с. 239–261]}, Б.Л. Фонкич провозгласил, что «если до настоящего времени был известен лишь один список … то сейчас к нему присоединился список 80-х гг. XVII в. – БАН, Арханг. собр., 164» ^{[159, с. 234]}, но «забыл» упомянуть, что список БАН был исследован мной в еще издании 1686 г. ^{[15, с. 195],[15, с. 209]}. Смысл странной для археографа «забывчивости», когда автор ссылается на словарную статью Д. М. Буланина 2004 г. о сочинении «Учитися лим нам» в СККДР, где, естественно, есть ссылка на мой работу, при том, что Фонкич выше сам ссылался на эту мои статью ^{[15, с. 66–68],[15, с. 72],[15, с. 77],[15, с. 79],[15, с. 80–83],[15, с. 102],[15, с. 194–195],[15, с. 232и книгу 2001 г. [19]}, донельзя прост. Произвольно привязывая датировку сочинения к датировке выявленного мной списка, коллега получает возможность не спорить с моими аргументами о более ранней дате сочинения.
Историки давно спорят о времени создания этого памятника, одинаково определяя его место в идейной борьбе конца XVII в. Все согласны, что Евфимий написал свой трактат в ходе борьбы за проект Академии, сформулировав позицию крайних грекофилов, важную для вспыхнувшего затем спора о евхаристии. Но для понимания контекста борьбы важны именно нюансы, а для их использования необходим исторический контекст.
Н.Ф. Каптерев, основываясь на анализе содержания, отнес трактат к концу 1670-х гг. ^{[92, с. 628–629]}. М.Н. Сменцовский, отметив, что упоминание царя Алексея Михайловича в прошедшем времени не позволяет датировать текст ранее 29 января 1676 г., согласился, что «ближайшим поводом, вызвавшим рассуждение, послужили хлопоты Медведева о преоб-разовании своей школы в Академию». Обратив внимание на указание в тексте, что иезуиты еще не приехали в Москву, он определил верхнюю дату и сделал вывод, относящий произведение ближе к исследуемому им времени приезда в Москву братьев Лихудов: это «весьма любопытное рассуждение, время появления которого, надо думать, относится именно к концу 1684 или к началу 1685 годов и которое, следовательно, обрисовывает условия возникновения и положение греческой школы Лихудов в самые первые дни ее существования» ^{[145, с. 265–271],[145, приложения, с. VI]}. Увы, построение Сменцовского противоречит фактам, приведенным в его монографии, например, о посещении Москвы католиками (иезуитами в частности) ранее установленной им верхней даты, в сентябре 1683 г., январе и марте 1684 г. ^{[145, с. 148–149],[166, с. 223–224],[166, 315–363.]}.
В наше время Б.Л. Фонкич присоединился к датировке Сменцовского на том странном основании, что … согласно расходной книге архиепископа Афанасия Холмогорского тот 7 декабря 1984 г. дал обед для московских интеллектуалов. «Едва ли можно себе представить, – фантазирует коллега, – чтобы во время этого обеда … не обсуждались издания Московской типографии, новые существовавшие в списках, но известные в этой среде сочинения, положение греческой школы иеромонаха Тимофея и латинской – Сильвестра Медведева. В этой обстановке, перед лицом своих оппонентов, Медведев, уже давно готовый представить царевне Софье на утверждение … «Привилегию на Академию», вряд ли удержался от того, чтобы еще раз не поднять вопрос о важности латинского языка в просвещении России». Безусловно, это шутка: Фонкичу отлично известно, что в Привилегии латинский язык поставлен после греческого, т.е. никакого вызова грекофилу Евфимию нет. Если не считать грекофилов именно мудроборцами, противниками любого образования, кроме средней греческой школы, с чем коллега не согласен. Самая вольная фантазия о спорах на обеде, о котором не известно ничего, кроме того, кто на нем «кушал», не может объяснить, почему Евфимий не стал обличать польский язык (он просто уподоблен латинскому)? Ведь именно он, как подчеркнул Фонкич, назван в «Привиле-гии» третьим языком преподавания после славянского и греческого, выше латинского. Оцените логику: Медведев выступает на обеде с ученейшими людьми духовного звания, намереваясь создать университет, управляемый православным ученым советом, и утаивает от коллег мысли по важнейшему вопросу о языках обучения, вызывая нападки на свой проект на пустом месте …
Столь же фэнтезийно представление коллеги, что раз один из списков трактата сохранился в сборнике Афанасия Холмогорского, датированном по его записи 7193 г. (с 1 сентября 1684 по 31 августа 1685), то этот список был в спешке сделан … «в январе 1685 г.» (весьма вольное допущение) со свеженаписанного в это время (абсолютно произвольное допущение) сочинения Евфимия. На деле в сборник Афанасия, написанный разными почерками на бумаге второй половины 1670 – первой половины 1680-х гг., вошли тексты разного времени создания, в списках разного времени. А Фонкич как археограф должен был знать, что переписка, при приездах в Москву, множества интересного, что написали за годы столичные литераторы, была не экстренным случаем, но привычкой преосвященного Афанасия, и не его одного ^{[120, с. 16 и сл.],[123]}. Наконец, коллега лукавит, уверяя читателя, что «впервые холмогорский епископ был вызван патриархом Иоакимом в Москву «на череду служения» в начале февраля 1684 г.» ^{[159, с. 234–235],[159, с. 215]}. Формально это так. Но, чтобы не вводить коллег в заблуждение, стоило бы заметить, что Афанасий впервые прибыл в Москву в конце 1679 г., к началу ажиотажа по поводу заведения в России училищ. В качестве патриаршего крестового иеромонаха он пребывал в ученой среде столицы до марта 1682 г., когда был хиротонисан архиепископом во вновь созданную Холмогорскую епархию ^[122]. Между прочим, он контролировал тогда по поручению святейшего переводы с греческого на славянский. И, безусловно, был в курсе устремлений грекофилов начала 1680-х, застав и утверждение царем Федором жалованной грамоты Московской академии.
Вся эта праздная игра ума и умолчаний основана на ложном мнении, что Привилегия, по-русски – утвержденная царем Жалованная грамота Московской академии, с начала 1682 по конец 1684 г. была неизвестна столичным ученым, даже узкому кругу справщиков Печатного двора, к которому принадлежали Сильвестр и Евфимий. Обоснование этого смелого суждения примечательно. Фонкич делает чистый домысел, что поскольку Привилегию на Академию «ни один грекофил никогда не видел, едва ли кто-либо был в состоянии предположить, что в нем могла идти речь о необходимости изучения славянского, греческого, польского и латинского языка, а не только латыни» ^{[159, с.236]}. Поэтому де ученые москвичи в середине 1680-х и выступали не против реального проекта Медведева, но против приписанного ему (непонятно кем) мнения о необходимости чисто латинского учения. По этой логике Медведев подвергся жесткой критике потому, что «забыл» объяснить свою позицию коллеге по работе Евфимию, хорошему знакомому Игнатию Римскому-Корсакову и другим ученым людям Москвы, которые, согласно Привилегии, и должны были составить ученый совет Академии.
Но откуда Фонкич взял, что позиция Медведевы была неизвестна, а саму Привилегию «никто не видел»? Вместо доказательств, коллега дает ссылку ^{[159, с. 206]}, где сказано только, что Привилегия известна в одном списке XVII в. (к слову – самого Сильвестра Медведева). Это, замечу, для популярного сочинения того времени неплохо. Например, потрясшая московское общество политическая речь любимых коллегой братьев Лихудов 1685 г., была известна лишь по цитате в не менее популярной речи Игнатия Римского-Корсакова, которая сохранилась в подносном экземпляре и списке Игнатия, сделанном все для того же Афанасия Холмогорского ^{[120, с. 135–173],[120, с. 278–280],[19, с. 53]}. А почти все множество знаменитых в обществе ораций Лихудов дошло до нас в единственном пропавшем, но вновь обнаруженным мною списке начала XVIII в. ^[32]. Относительно Привилегии известно еще о несохранившемся подносном списке для царевны Софьи. XVIII в. датируются два сохранившихся списка, не восходящих к имеющемуся авторскому списку Медведева, и известно, что по особому списку делал свое издание Н.И. Новиков. Т.е. Фонкич сам приводит сведения о существовании далеко не бедной рукописной традиции Привилегии, требуя от читателя признать вывод, что этого сочинения «никто не видел».
Я остановился на этих заблуждениях потому, что мысль, будто проект Академии, разработанный Медведевым, по общему признанию, к концу 1681 – началу 1682 г., вызвал спор в кругу московских интеллектуалов только в декабре 1684 г., вовсе не безобидна. Мнение, что важнейшие идеи просвещения оставались тайной между учёнейшими людьми, даже в кругу повседневно общавшихся коллег, отражает представление об отсутствии в Москве первой половины 1680-х гг. интеллектуального общества. Это противоречит, конечно, взаимным отсылкам, в том числе на устные речи, в сочинениях ученых людей, и создает ложный контраст со второй половиной 1680-х, когда толстые ученые книги ходили по Москве в тезисах и обсуждались при любой встрече, «на пиршищах и торжищах», даже «женами и детищами». В действительности Жалованная грамота на Академию была настолько широко известна, что весной 1685 г. о ее утверждении для «научения свободных мудростей российскаго народа» было написано среди знаменитейших в народе заслуг царя Федора на его парсуне работы Богдана Салтанова ^{[156, с. 49–50],[155, с. 242]}, повешенной у гробницы государя на столпе Архангельского собора в Кремле и описанной в XVIII в. в отчете «О генеральном местоположении всей царской семьи в Московском Архангельском соборе» ^[114], где приведен был и текст эпитафии ^{[114, с. 229–231]}.
Коллега Фонкич упрекнул меня и в устоявшейся и вытекающей из источников атрибуции парсуны Салтанову. Приписав, вслед за Овчинниковой ^{[115, с. 40–41]}, парсуну Ивану Безмину, он заключил: «Судя по тому, как А.П. Богданов описывает надгробный портрет Федора Алексеевича … он не знаком ни с подлинным произведением, ни с литературой вопроса» ^{[159, с. 204]}. Однако давно известно, что попытка Овчинниковой отнять авторство у заезжего армянина Салтанова и приписать парсуну русскому мастеру Безмину не подтверждается источниками – и разбивается о приведенные ею далее (на с. 42–43, до которых Фонкич не дочитал) документы, что работа над парсуной была поручена Салтанову, а завершали ее (очевидно, вписывая текст в клейма) живописного дела ученики Дорофей Елина и Лука Смольянинов. Этот забавный казус отражен в незнакомой коллеге «литературе вопроса» ^{[100, с. 51]}.
Эпитафия гласит, что царь Федор «О научении свободных мудростей российскаго народа присно промышляше, и монастырь Спаский, иже во граде Китай, на то учение наменив и чудную и весьма похвалы достойную свою царскую утвердителную грамоту, со всяким опасным веры охранением, на то учение написа». Пишущие современники с одобрением цитировали текст эпитафии, выделяя культурные достижения царя Федора, даже когда составитель проекта Академии Медведев был объявлен «латинствующим еретиком» и казнен как государственный преступник ^{[48, с. 392],[48, с. 399]}. Сравнение текста на парсуне ГИМ и всех списков опубликовано ^{[10, с. 71–72]}.
Итак, я полагаю, что замыслы просвещения России не только звучали при дворе в стихах, но широко обсуждались, по меньшей мере, в ученом сообществе. Но это указывают факты. В самом начале 1680-х, когда страшно обеспокоенный патриарх Досифей прислал в Москву Тимофея, чтобы греческим училищем воспретить латинское учение, не только Россия, но и окрестные страны полнились слухами о предстоящем открытии в Москве высшего учебного заведения. Примерно в одно время с Тимофеем в Москву прибыл из Польши кальвинистский проповедник (впоследствии – православный литератор, переводчик и преподаватель латыни) Андрей Белобоцкий. Он официально сообщил о цели своего приезда: «Для того, слышал он, что великий государь на Москве хощет заводити школы, и он желал того, чтоб ему в тех школах быть учителем» ^{[69, с. 197],[69, с. 200]}. В доносе, поданном на Белобоцкого 19 мая 1681 г., Павел Негребецкий сообщил: «Вопросих его: что вина твоего в Москву приезду? Он же отвеща: услышах, яко великий государь хощет по Москве учение заводити и Академию устроити, и аз приехал учити». С этим соседствовало заключение, что «римляне всякими способы помышляют в Российском царствии, чрез науку, ввести свои ереси». Черновик извета сохранился (РГБ. Ф. 173. I. № 68), его пересказ опубликован ^{[67, с. 179]}.
Именно в ажиотажных обсуждениях грядущих новшеств, вылившихся в 1681 г. еще только в открытие двух училищ, славяно-греческого и славяно-латинского, и родился трактат Евфимия против латыни. В нем после описания некоторых якобы проникших в Москву «ересей» говорится: «И сия убо еще ниже начало приемшу латинскому учению славяном, егда же тое учение в дело произыдет и преуспевати начнет ... егда услышат латинское учение в Москве наченшееся … лукавии иезуити подъидут, и неудобознаваемая своя силлогизмы или аргументы душетлительныя начнут всевати, тогда что будет?» ^{[145, с. VI–XXVI]}. Если «славяне» еще не приняли начала «учения» на латинском языке, то текст, как справедливо решил Каптерев, следует датировать временем накануне открытия Заиконоспасского славяно-латинского училища (1681), когда начались уже и «хлопоты» об организации Академии. Сочинение коррелирует с требованиями патриарха Досифея в 1679 – начале 1682 г., когда царь Федор утвердил Жалованную грамоту или, на польский образец, Привилегию Академии, об использовании греческого языка для запрета обучения русских на иных языках.
Рассуждение Евфимия состоит из двух вопросов. Первый из них: «Учитися ли нам полезнее грамматики, риторики, философии, и феологии, и стихотворному художеству, и оттуду познавати божественная писания, или, не учася сим хитростем, в простоте Богу угождати и от чтения разум писаний познавати?» Другими словами, что предпочтительнее для благочестия: старинная система начетничества или свободные науки, риторически вопрошает автор, будто этот вопрос не был разрешен участниками собора 1666–1667 гг. Евфимий отвечает, в духе Стоглавого собора, что учение – свет, а неучение – тьма.
Затем следует второй, главный вопрос: «Но котораго языка учению учитися нам, славяном, потребнее и полезншее, латинскаго или греческаго?» Ответ свидетельствует, что произведение было написано не для обоснования необходимости устроения в России училища, а с целью не допустить открытия в Москве училища славяно-латинского. «Глаголют неции,– пишет автор,– яко свойственше нам, словеном, учитися латинскаго языка учению, яко удобншу сущу к познанию и потребншу, нежели греческому, неудобознанному». Опровергая это утверждение, публицист пересказывает аргументы Мелетия Смотрицкого о сходстве славянского и греческого алфавитов, языков и грамматики, благодаря которому «учася тому не погрешит истинны о богословии». Но «опаство имети подобает, да не и славенский диалект от того латинского учения постраждет, яко уже и начинаются латинския и польския пословицы славенскаго языка в писаниях появлятися». А за изменениями в языке обычно следует растление нравов.
Запевая песнь о растлении несравненно высоких русских нравов иноземными заимствованиями, – вечную для нашего интеллигента, которой отдавали должное и коллеги Евфимия, включая Медведева, – публицист ведет речь не просто о пословицах, широко распространявшихся в популярных сборниках, или об употреблении латинских сборников пословиц, например, знаменитого сборника «Пословицы» (Adagia) Эразма Роттердамского у Игнатия Римского-Корсакова, пламенного борца с иноземными влияниями и в то же время глубокого знатока древней и новой, греческой, латинской и польской научной и литературной традиции ^{[90, с. 222–223]}. Растущая популярность изучения иностранных языков, создание и хождение многочисленных «лексиконов многоязычных» способствовали развитию русской литературной и разговорной лексики, которому публицист силился придать одностороннюю прогреческую направленность. Евфимий оставил воистину громадное книжное наследие, отличающееся стремлением к созданию нового, «еллинославянского» литературного языка: смеси церковнославянского с греческим. Этот пламенный борец за фор-мирование языка не обладал, к сожалению, талантом А.С. Шишкова. Неумеренный буквализм переводов с греческого, при настойчивости попыток «об-лагородить» с его помощью русский литературный язык, сделали труды Ев-фимия неудобочитаемыми. Но целые полки пухлых рукописей чудовского старца, стоящие за ними десятилетия скрупулезного труда не располагают насмехаться над воинствующей бездарностью образованного книжника, го-тового положить на алтарь идеи «учиться у греков» чужие жизни так же, как и свою. Для оценки его смертельного фанатизма важно отметить, что, помимо огромного количества переводов с греческого, в наследии Евфимия есть солидные переводы с латинского и польского языков и даже написанный его рукой русско-латинский словарь (РНБ. Собр. М.П.Погодина. № 1647). Разрешаемое себе он, как многие после него, полагал запретным для других ^[91].
Переводя полемику о языке в сферу богословия, публицист пугает читателя жупелом «ереси». «Латинский язык скуден и убог по себе самому», а латинские библии все «неисправны». «Язык греческий честен и велик, и богословие могущ объяти, не заимствуя языка латинскаго; язык же латинский без греческаго ничто же могущ высоких разумений, паче же о богословии писати и глаголати, и велми сам собою непотребен нам, славяном, и ничтоже восползует нас, но паче пошлит, и далече от истины в богословии отведет, и к западных зломудрию тайно и внезапно привлечет».
Обильно цитируя рассказы горячо любимого учителя Епифания Славинецкого, автор утверждает, что «греческий язык и учение всю вселенную просвещает». Однако сам Епифаний «вмале не прельстихся латинскаго мудрования лестию, дондеже прочитал святых отцев писаний греческих книг, но точию читая латинския». Далее следует рассказ о том, сколь важен язык для сохранения единства славянской и греческой Церкви и несовершенного доднесь исправления славянских книг. Лишь когда «изучится народ российский художеству грамматики, риторики и прочих по-гречески и славенски», когда созданы будут «лексиконы греко-славянския (яже уже и начашася), и оттуду познается российскому народу греческий диалект – тогда совершенно да исправится»!
Напротив, «от учения латинскаго, ничтоже еще видя, начинаются быти странныя подверги и чуждыя восточныя святыя Церкве». Если в Москве начнут изучать латинский язык, то она станет добычей иезуитов; тогда будет «отступление от истины, еже страждет или же пострада Малая Россия: приучившися латине, быша мало не вси униаты, редции осташася православнии». Автор намеренно отступал от истины, зачеркивая упорную борьбу украинского православного духовенства с католическим и униатским влиянием. Именно оно отстаивало и политический союз с Россией. Но здесь, как обычно, важен контекст.
Обвинение «мало не всех» малороссов в униатстве было не честно, но по общественным настроениям допустимо в царствование Федора, недавно подробно описанное ^[51]. Государь был разочарован в поведении правобережного казачества, ставшего на сторону турецкого султана, и в идее «христианского единства» с Польшей, предавшей союз с Россией в тяжелой войне с турками (1673–1681) ^{[26, 44, 45]}. Царь секретным указом приказал разрушить столицу правобережья Чигирин, а явно Бахчисарайским миром превратил Правобережье в нейтральную зону между Россией и Турцией ^{[16, 52, 54]}. Мир был заключен в январе 1681 г. В момент открытия в Москве двух училищ общество было под глубоким впечатлением от этого события, знаменовавшего, помимо прочего, отказ от «братства» с большой частью малороссов.
Это обвинение было допустимо для сотрудника патриарха Иоакима и в конце 1680-х, в разгар спора о пресуществлении, когда украинские ученые чуть ли не все стали на сторону Медведева. Тогда Евфимий со товарищи об-личали их в «хлебопоклонной ереси» и «латинстве». Патриарх был вне себя от гнева на непослушание украинских подчиненных и буквально ломал их, добиваясь поддержки своей позиции ^{[19, с. 366–368]}.
Но в конце 1684 – начале 1685 гг., когда Иоаким и его ученые сотрудники были увлечены борьбой за переподчинение Киевской епархии от Константинопольского к Московскому патриархату, огульное обвинение малороссов в униатстве было недопустимым: не униатов же собирались себе подчинять! Конечно, фанатичного Евфимия трудно обвинить в излишке политического разумения. Но главным лицом, который сделал подчинение Иоакиму всего украинского духовенства, в том числе в Речи Посполитой, условием Вечного мира ^[71], был канцлер В.В. Голицын – первый человек правительства регентства (1682–1689) ^[6]. Именно он, из нового здания посольского Приказа, увенчанного глобусом, организовал переговоры с иностранными державами и архиереями Православного Востока (РГАДА, ф. 52, Сношения России с Грецией, св. 7195 г. № 3 и др.), одержав победу в упорной борьбе ^{[95, с. 460–466]}, к восторгу патриарха Иоакима и «всенародного множества людей». – Достаточно прочитать выписку из разосланной по стране патриаршей богомольной грамоты ^{[99, с. 76]} и отклики современников на это торжество ^{[80, с 338],[168, с. 88],[109, с. 163]} (РНБ, Погодина 1559, л. 42; ГИМ, Вострякова 852, л. 369).
Общественные настроения, умело направляемые при Голицыне политической пропагандой ^{[7, 25]}, были чрезвычайно сильны. Даже патриарший двор настолько оценил эту победу, что составленный в патриаршем скриптории Летописец 1686 г. увенчал поставлением киевского митрополита в Москве обширный летописный свод ^[17], новый этап официального летописания после свода 1670-х гг. ^{[98, c. 280 и след.]}. В ходе этой борьбы Иоаким даже забыл на время свое неприятие войны, к которой неизбежно вел Вечный мир, и нелюбовь к иноземцам, которых массово приглашал на службу Голицын ^{[19, с. 72–76],[19, с. 80–82]}. ^{[35, с. 371–392]}. В свою очередь именно канцлер, к которому Медведев не случайно не обратился со своим проектом Академии, поддержал в 1685 г. не его, а братьев Лихудов, фактически заменив основание Московского университета греческой церковной школой ^[46]. Даже Евфимий не был настолько далек от реальности, чтобы в своем призыве заменить греческим языком все иностранные и греческой наукой любую другую выступить против пат-риарха и канцлера вкупе. Предполагать такое можно, лишь игнорируя исторический контекст.
На православном Востоке присоединение Киевской митрополии к Москве вызывало, разумеется, «всякое хуление и поречение» греческого духовенства, побежденное людьми Голицына, как обычно, употреблением разумных словес, денег и турецкой власти. Непримиримым и ярым противником подчинения Киевской митрополии Москве выступил Иерусалимский патриарх Досифей. Уверяя, вслед за Сменцовским, что трактат «Учитися ли нам» был написан именно в разгар борьбы за подчинение Москве Киевской («и всея Руси») митрополии, Фонкич должен признать, что его автор – прямой агент Иерусалимского патриарха Досифея в Чудовом монастыре, резиденции Московского патриарха Иоакима, противник московских духовных и светских властей. При любви Иоакима к субординации и дисциплине, особенно в своем окружении, это невероятно. Замечу, что и далекий от Чудова монастыря Досифей был побежден русской дипломатией, подписал благословенную грамоту на передачу Киевской митрополии в Москве и, довольно грубо известив о своем согласии Иоакима, извинился за прежнее легкомысленное поведение перед царевной Софьей ^{[35, с. 378–380]}.
В 1681 г. завершение трактата Евфимия было вполне логичным. Обращаясь ко всем духовным и мирским начальникам, он молит их всеми средствами «угасить малую искру латинскаго учения, не дати той раздмитися и воскуритися, да не пламень западнаго зломысленнаго мудрования растекся попалит и в ничто же обратит православия восточнаго истину». Другими словами, изучение латинского языка и, как следствие, знакомство с европейскими науками представлены как прямая угроза православию. Для спасения от нее всем, «от благородных до простых… посе-лян», предлагается изучать греческий язык и читать на нем сугубо богословскую литературу. Напоследок автор пугает власти распро-странением некоторых европейских идей в народе: «Аще же услышится в народе, паче же в простаках, латинское учение, не вем коего блага надеятися, точию избави Боже всякия противности».
Таким образом, автор трактата «Учитися ли нам...» выразил позицию непримиримых противников проекта Московской Академии, целью которых было недопущение прямого распространения в России европейских знаний. К самим грекам ученые знания шли тогда с Запада. Сами они учились в католических университетах и читали латинские книги. Но русским это следовало запретить.
Памфлет показывает и другое: идея высшего учебного заведения стала к 1681 г. настолько популярна, что прямое отрицание ее сделалось невозможным. Потеряв подавляющее влияние, молчаливые «мудроборцы» оказались втянутыми в полемику и вступили в нее в качестве «грекофилов», стремясь ограничить содержание и цели образования греческим богословием и нуждами греко-русской православной Церкви. Вернее даже отделить молчаливое большинство противников всякой «учености» от истинно ученых «грекофилов» вроде Евфимия Чудовского, ставшего орудием «неучения», отстаивая свои ученые устремления против всяких других. «Тьма невежества» отошла на второй рубеж обороны, предоставляя сравнительно безобидным в силу чудаковатости мудрецам «изобличать» своих более опасных соперников-просветителей. Однако далеко не все «грекофилы» придерживались столь консервативных взглядов, чтобы их можно было именовать «мудроборцами».
Тем же временем, что и трактат Евфимия, датируется публицистическое сочинение под заглавием: «Довод вкратце. Яко учение и язык еллиногреческий наипаче нужно-потребный, нежели латинский язык и учения, и чем пользует словенскому народу» (РГБ, ф. 173.II, № 35, с.153–158). Содержащий его сборник конца XVII – начала XVIII в. принадлежал семье видных московских дворян, Михаилу и Ивану Остафьевичу Власовым. Он включает полемические сочинения против «латинства», сочинения и выписки из изданий Симеона Полоцкого, Иоанникия Галятовского, Иннокентия Гизеля, братьев Лихудов, стихи и проповеди ^{[151, с. 18–19]}.. «Довод» датирован ^{[67, с. 176–178]} и опубликован ^{[92, с. 672–679],[159, с. 262–267]}.
Автор «Довода» не считает своих противников «латинствующими». Он сам ссылается на «Антония Поссевина, славнаго генерала иезувитцкого», призывавшего к изучению греческого языка, и обильно цитирует его «Из-бранные сочинения». Антоний не был генералом ордена, но уважение автора к его трудам несомненно. Публицист справедливо отмечает большое значение греческой культуры для европейских стран. «Притом,– пишет он,– и академии древнии греческие во многих странах, и греческий язык является в немецком и французском языке... А по взятии Царяграда от турков многие ученые мужи и з книгами святых отцов и философов приедучи, варварию (в Западной Европе.– А.Б.) разсыпали и искусство языков к ним приведоша». Автор «Довода» дважды ссылается на опыт западноевропейских университетов, в которых изучается греческий язык. Он говорит, что «сами латини во всех своих академиах... вкупе учатся греческому и латинскому языку, зане иное основание, кроме греков, во всех свободных учениях, хотя и много трудилися, вымыслити не могут». В другом месте автор повторяет, что «греческое учение во всех академиях и до днесь поучается вместе с латинским», особенно в Венеции, Париже, Лондоне, Праге, Риме, в Голландии. Он признает превосходство этих университетов над совре-менными греческими училищами, хотя и приукрашивает последние.
Утверждая, что «великая есть антипафия древняя меж народа русскаго и латинскаго», автор не склонен считать все латинское еретическим: просто все, что «происходит от латинов, хотя и доброе, однако же подозрительное и неприятное». Тезис о «повреждении веры» латинским учением упоминается мельком лишь в заключение памфлета: «Того ради подобает наипаче учитися гречески, понеже тем языком не токмо не вредится вера, яко латинским, но и зело исправляется; да и учити купно со славянским, яко да временем и славянский язык (который пребогат есть) очистился». Наконец, автор отнюдь не призывает запретить изучение латыни: «А по греческом учении хотящему не вредительно учитися и латинскому, а в первой латинскому языку учитися велие опасение».
Публицист убедительно отстаивает необходимость положить в основу московского училища греческий и славянский языки с латинским факультати-вом. Более того, он не сводит науки к богословию. Автор упорно повторяет, что Греция «всех учений свободных всем государствам предаша». Оттуда пошли учения стоиков, платоников и перипатетиков, эта страна «толиких мучеников и исповедников, богословов, дев, пап и соборов произвела»! Автор обращается к языческим временам и приводит свидетельства в пользу греческого языка из Цицерона, Полибия, Авла Геллия, Лукреция Кара; пе-реходит затем к св. Иерониму, «Фаворину, философу француженину, Филону и Иосифу евреяном», другим «сириянам, египтянам, и фракиянам, и иным народам», которые хвалили греческий язык. На греческом писали: «Птолемей – мусикию и астрологию, Никомах и Амвлих – сириане – арифметику и геометрию, Эрмис Тривеличайший и Архиста – диалектику; и оставлю которые во учение законов, и в дохтурстве, и иных учениях написаны, иже нужно надобно ко учению языка греческаго».
Аргументы от богословия кратки. Автор указывает, что грекоязычная Библия и святоотеческие произведения дают лучшие тексты, «с которыми сравнены, переводы их являются на иных языках как неполны и несовершенны». Само Евангелие «Духом же Святым на греческом языке написано» (грекофильский аргумент, убедительно опровергнутый еще Сухановым). Но эта тема не развивается. «И оставим,– пишет автор,– для множества толиких богословов, философов, дохтуров, творцов, риторов, астрологов, геометров и прочих. Кто богословие тако высоко, яко Дионисий и Григорий написаху? Кто остроумнее Аристотеля философию, или во астрологии Птоломеа, и в геометрии Евклида, и в риторику Димостена, и в дохтурство Ипократа и Галина, и в творцах Омира, и во всех прочих учениях кто подобии грекам?».
Итак, автор безусловно признает авторитет античной науки, и ее изучение на греческом языке ставит едва ли не выше богословия. В то же время он отдает себе отчет в том, что языком современной ему науки и международного общения является латынь. «И греческое учение бóлшую славу причиняет, нежели латинское,– завершает автор свое сочинение,– понеже латинский язык общий, умножен, и не так в чести, яко греческий». Этот сомнительный аргумент выдает колебания автора: «вручаем то делов разсуждение мудрому учителю».
Реализация культурно-исторического подхода к роли греческого языка в европейской культуре выдает в авторе «Довода вкратце» человека, хорошо знакомого с античной традицией, понимающего значение изучения древнегреческих памятников в эпоху Возрождения и в то же время сознающего, что новая культура Европы основана на их латинских (прекрасно оформленных и комментированных) изданиях и развивается на латыни. Это ведет нас к одному человеку, в полном объеме владевшему необходимыми знаниями – Игнатию Римскому-Корсакову, композитору, переводчику с греческого и латыни, церковному полемисту, поэту и историку ^{[169, с. 86–102],[11, 29, 43, 90]}. Блестящий знаток античной традиции, литературы Возрождения и современной историографии, Игнатий летом 1680 г. вернулся в Москву с Соловков и возглавил монастырское подворье в столице, заняв место в окружении патриарха Иоакима, которого, надо полагать, и именует «мудрым учителем». «Возобличение иноверия» было одной из важных тем его трудов.
Помимо уровня эрудиции и соответствия подходов к европейской литературе в «Доводе» и признанных трудах Игнатия, обращает на себя внимание сходство деталей: во всех сочинениях конкретизируются источники сведений (в том числе заимствований), в качестве аргумента оценки заключений фигурирует «общепринятость» в книжном мире, видное место (даже в орациях) занимают ссылки на историков и летописцев. В «Генеалогии» Римских-Корсаковых, в речах перед войсками и обращениях к царям, в полемике со староверами, в любой теме Игнатий придерживается исторического подхода. «Летописцы древнии русские все согласуются», сказано в «Доводе», что Русь приняла веру от греков «и всякие дела церковные и гражданские и всякие обычаи славянский народ от них и принял, и до сего дня непорушимо держит. И свидетели тому не токмо греческие и славенские историки, но и сами латыни», например, Цезарь Бароний. А Павел Пясецкий утверждал, что «вся Славяния по природе народа своего омерзается от учения и художества немецкаго, и что оттуду придет, какое-нибудь дело, кроме ремества, чает себе вредительно и низвергает яко подозрительное». Это свидетельство ценно в глазах автора потому, что известный историк был еще епископом Перемышльским, представителем противного лагеря.
Автор «Довода», каковым мы, по-видимому, вполне можем считать Игнатия, констатирует противостояние России и Запада, но не склонен его абсолютизировать. Для Евфимия латинский алфавит – «козлище инородное», «латиницы… за скудость свою» даже имен писать правильно не умеют («всех же стыднейшее: святаго… Иова имя зовут срамно Иоб»). Для Римского-Корсакова это отношение объяснимо антипатией русских к католикам: «И для того какия трудности случилися в вере, всегда Великая и Малая Русь ко грекам, а не к латином разрешати посылали, яко же явно о том все летописцы русские и посторонныя свидетельствуют».
Объективно «Довод вкратце» нес сильнейший публицистический заряд, расставляя на исторические места все проблемы с языками науки. Но заявленного в заглавии доказательства, что «язык еллиногреческий наипаче нужно потребный, нежели латинский язык и учения», не получилось. Автор сам не представлял эти языки один без другого, подменяя памфлет против латыни научным опусом. Грекофилия Римского-Корсакова очевидно противостоит грекофилии Евфимия, а та, в свою очередь, была слишком мудра для грекофилии практиков «мудроборчества», целью которых являлась изоляция России, сохранение ее относительной обособленности от культуры Европы.
Просвещение страны при должном охранении православия – такова была забота ученых грекофилов в момент, когда царь Федор, покончив с тяжелейшей войной и нащупав выход из экономического кризиса, развернул масштабные реформы армии, налогообложения и управления, чинов и епархий ^{[24, с. 142–279]}. Всюду ему требовались образованные кадры, которые мог дать университет, названный Академией. В составленном Медведевым и утвержденным царем в начале 1682 г. документе, названном в тексте Привилегией и Жалованной грамотой, выражено именно это требование. Текст отвечал государственной необходимости и беспокойству ученых людей о защите веры, которое царь не просто разделял – он официально и сознательно выступал главным охранителем православия.
Это традиционное для Романовых обстоятельство, зафиксированное множеством официальных актов, начиная с чина венчания Федора на царство, осталось незамеченным Б.Л. Фонкичем. Выделив положения Привилегии о защите веры, он приписал их жестокости Медведева, коей ни в коем случае не разделял милосердный государь. Поэтому, заключил коллега, невозможно даже представить себе, чтобы Привилегия была утверждена царем Федором ^{[159, гл. 3],[158]}.
Эти суждения Фонкича расширяют представления о важности исторического контекста, заставляя рассказывать то, что ни один историк XIX в. не помыслил упоминать из-за очевидности для человека, окончившего гимназию и университет по гуманитарной специальности. В XX в. это понимали профессиональные историки. Но в XXI столетии необходимый для осмысления культурных событий бэкграунд, та почва, на которой жили люди и произрастали мысли, теряется из вида. Специалист просто не отдает себе отчета в том, что не знает страну тех людей, о мыслях которых пытается су-дить.
Свобода от знаний полезна для полета фантазии, с которой Фонкич именует одни положения Привилегии мыслями скончавшегося 25 августа 1680 г. Полоцкого, другие – вкладом почившего 27 апреля 1682 г. царя Федора, третьи – плодом коварного ума главоотсеченного 11 февраля 1691 г. «латинствующего еретика» Медведева. «Честолюбивые замыслы, ревность и ненависть к возможным противникам своих планов, – пишет Фонкич – вот что водило пером Медведева в те месяцы, когда он сочинял «Привилегию на Академию». Именно поэтому данный документ, наряду с необходимыми и разумными положениями, восходившими, несомненно, к Симеону Полоцкому и Федору Алексеевичу … оказался наполненным положениями, содержание которых беспримерно – в качестве основ высшей школы – по своей нетерпимости и жестокости». «Гуманный и образованный царь Федор Алексеевич, по поручению которого создавалась «Привилегия на Академию», едва ли утвердил бы этот вариант проекта» ^{[159, с. 215]}. Иными словами, «Привилей» в основной части является вымыслом Медведева и не позволяет судить о развитии державной мысли.
Однако все перечисленные «беспримерные … по своей нетерпимости и жестокости» положения Жалованной грамоты являлись закрепленными в законе выражениями первой и главной – вероохранительной функции государя, которую он принимал на себя вместе с возложением царского венца. Коллега не ведает о ней, хотя эта общая для государственных документов XVII в. идея доступно, что в характерно для мотивировочной части указов Федора, изложена в преамбуле Привилегии. «Божиею милостию мы, великий государь царь и великий князь Феодор Алексиевич», начитается Жалованная грамота, следуя примеру Соломона, с юных лет, едва ступив на престол, искавшего мудрости, «в наших младых летех приемше престол царский отца нашего … Алексиа Михайловича», «тщахомся врученное нам» богом «Российское царствие право правити и должности царския совершати. От них же есть первая и величайшая долж-ность – о хранении восточныя православныя веры и тоя о разширении про-мышление. Та же той подобная – о благочинном государства управлении и о защищении имети тщание. Знающе же убо едину оных и прочиих царских должностей родителницу, и всяких благ изобретателницу и совершителницу бытии – мудрость: ибо оною паче инех всех образов слава божия умножается, православная наша восточная вера от злокозненных еретических хитростей в целости сохраняется и разширяется; варварския народы богознанием просвещаются; иноверная царствия ко благоверию обращаются; правоверныя же ко известнейшему познанию догматов веры достизают и очищения совести хранити научаются. Тоюжде вся царствия благочинное разположение, правосудства управление, и твердое защищение, и великое разпространение приобретают. Сокращенне же да речем: мудростию во вещех гражданских и духовных познаваем злое и доброе».
«Того ради и мы, великий государь», – гласит Жалованная грамоты, – «ради благолепнаго, Богу угоднаго, Церкви божией и нам, великому государю, и всему нашему царствию полезнаго и душам верных спасеннаго дела … благоволим в царствующем нашем и богоспасаемом граде Москве … храмы чином Академии устроити, и во оных хощем семена мудрости, то есть науки гражданския и духовныя, наченше от грамматики, пиитики, реторики, диалектики, философии разумителной, естественной и нравной, даже до богословии … постановити. При том же и учению правосудия духовнаго и мирскаго, и прочиим всем свободным наукам, ими же целость Академии, сиречь училищ, составляется – быти ... И того ради во вечную оного добропохвалнаго нашего царскаго дела крепость и утверждение, и от всяких еретиков и ересей православныя нашея восточныя веры охранение, сице царским нашим словом, Богу нам вспомогающу, неизменно постановляем и вечно утверждаем».
Для царя Федора «хранение восточныя православныя веры» было не просто официальной, но сакральной обязанностью царя. Венчаясь 18 июня 1676 г. на престол, он, вместе с Посольским приказом и патриархом Иоакимом, радикально изменил развивавшийся с конца XV в. «чин» торжества. Древний родовой принцип наследования империума отошел на второй план. Государь венчался «по преданию святыя Восточныя Церкви», и лишь во вторую очередь «по обычаю древних царей и великих князей российских» ^{[53],[51, с. 294–351]}. Идея единственного во вселенной Российского православного самодержавного царства, на определяющей роли которого настаивал в споре с греками о вере еще Арсений Суханов ^{[3, с. 192],[34]}, была утверждена в статусе государственной ^{[19, с. 13–39]}.
Вступив на престол как православный государь, лично ответственный за хранение веры, Федор так и действовал до конца жизни. Именно этот добрый и милосердный царь весной 1681 г., открывая в Москве училища и, вероятно, уже размышляя об Академии, указал сжечь протопопа Аввакума со товарищи ^[170], на что не решался даже его «Тишайший» отец, который с пушками штурмовал Соловецкий монастырь, вморозил в лед и перевешал за ребра его монахов ^{[60, с. 229–368]}.
Упоминаемые в Привилегии и поразившие Фонкича жестокостью казни и запреты могут быть представлены изобретением Медведева в одном случае: если не знать, что все они, вплоть до сожжения, были частью действующего (выражаясь в духе Салтыкова-Щедрина, сильно действующего) законодательства и юридической практики того времени.
Коллеге достаточно было открыть Соборное уложение 1649 г. ^[147] и прочесть его первую главу. Преступления против православной веры и Церкви рассматривались выборными представителями всей Великой России выше преступлений против царя и его семьи, бунта, нарушения государственного суверенитета и измены. То же самое мы видим в мотивации Земскими соборами войн России в XVII в., если откроем указанные историками соборные документы ^[167]. За богохульство русских людей и иноверцев «какия ни буди веры» предписывалось «сжечь». Это и тогда было далеко не новостью. Караемое Уложением 1649 г. богохульство и святотатство, наряду с ведовством, чародейством, волхованием, волшебством, зелейнечеством, «еллинским и бесовским чарованием», астрологическими гаданиями, идолослужением, ересью, особенно «латын-ской», и отступничеством от православия, держанием в домах и чтением еретических и отреченных книг, прельщением верных, рассматривались в Стоглаве – Соборном уложении 1551 г., действовавшем до конца XVII в. ^{[134, с. 335–427]}.
Историк, представлявший себе содержание и применение русских веро-охранительных положений XVII в., не смог приписать их изобретение Медведеву. Лишив царя Федора его главной, по Соборному уложению, верохранительной функции, Фонкиц оставил ему «авторство» лишь пунктов о материальном обеспечении: Академии (1), учителей (9), учеников, с пожалованием их в досточные чины (10), о передаче университету царской Библиотеки (17) и строительстве и содержании его зданий за казенный счет (18). Полоцкому так же произвольно приписаны пункты: о частных пожертвованиях учащимся (2), часть пункта 5, об открытости Академии для православных любого чина, чана и возраста, об иммунитете учеников по службе, долгам и уголовным делам кроме убийства (8), об обеспечении учителей (9), о поощрении учащихся (10) и о царской библиотеке (17). Три последних раздела Привилегии приписаны Фонкичем также и царю Федору ^{[159, с. 211]}. Приписывание небольших частей текста основано на убеждении в его погруженности в хозяйство, хотя сам царь предпочитал преобразовательные проекты ^[51]. Атрибуция других частей Полоцкому – на знании им «училищ такого рода» и «спокойствии, мягкости», уживчивости его характера. Проще говоря, Фонкич совсем не представляет себе характер и деятельность царя Федора Алексеевича и вдобавок не читал страстных стихов Полоцкого, резко нетерпимого к иноверию, греху и неправде ^[143].
В то же время Сильвестр, получивший по завещанию библиотеку Полоцкого и умноживший ее до 700 томов, издававший труды Симеона в Верхней типографии, учивший в Заиконоспасском монастыре и мечтавший открыть в Москве университет, вовсе не был склонен к агрессии, даже когда был неистово атакован «грекофилами», объявлен, весте с учителем, «латинствующим еретиком», лишен типографии и училища. «Старец великого ума и остроты ученой» отвечал на нападки одним лишь книжным словом. Не вина Медведева, что его борьба за право разума была объявлена доносчиком попыткой «попрать всю власть, царскую же и церковную», и завершилась его казнью. Победив в споре, не отрекшись от своих убеждений под страшными пытками, просветитель оставил «грекофилов» в истории как клеветников, доносчиков и убийц ^{[19, с. 335–427]}.
Выражением «жесткого и резкого», «нетерпимого, жестокого» характера Медведева, который, подобно Суханову в середине века, взялся отстаивать право русского разума против греков, коллега счел части «Привилия» № 3–6, 9 и 11–16, иначе говоря, основную части его текста.
Прежде всего, Фонкича возмутили положения царской Жалованной грамоты о надзоре за православием преподавателей Академии. Хотя как раз они не могли быть выдуманы Сильвестром, потому что подобные правила действовали до него. Царь предписывал (пункт 3) блюстителю и учителям Академии быть «благочестивым, и от благочестивых родителей рожденным, и воспитанным в православной христианской восточной вере российскаго и греческаго народа». Приезжие греки, как было принято уже полстолетия, были обязаны являть от вселенских патриархов грамоты «о своем в восточной христианской вере крепком утверждении». Царь понимал, что и это, учитывая сложность церковной жизни на православном Востоке, не панацея: довольно было вспомнить, что на суде над Никоном оба восточных патриарха и выступавший от их имени митрополит Газский, как выяснилось в ходе процесса, были изверженными из сана и Церкви. Условие предоставления грамот о православии учителей было не только традиционным, но и весьма мягким, учитывая. что выкрестам из католичества, лютеранства, кальвинизма «и иных ересей» вообще запрещалось преподавать Академии, «ибо онии обыкоша злохитростным образом тайно ереси своя помалу во ученики вкореняти». Это была, кстати, и мысль патриарха Иоакима ^{[84, с. 122–123],[84, с. 128–13]}, с которой солидаризировались греки. Далее, белорусам и украинцам из Речи Посполитой нельзя было преподавать в Академии «без подлиннаго об них известия и достоверных благочестивых людей свидетелства», – обычная уже во времена Симеона Полоцкого практика их приема на русскую службу.
Гениальным выглядит отнесение к творчеству Медведева 4-го пункта «Привилея» о клятве преподавателей Академии защищать православие «от всяких иных вер и ересей». Здесь указывалось, что за похвалу католической, лютеранской и кальвинисткой вер им грозит увольнение, «а за хуление» православия, при отсутствии покаяния – сожжение. Это изобретение, как полагает коллега, «жестокого» Сильвестра, на самом деле зафиксировано в 1-й статье I-й главы Соборного уложения 1649 г. ^[149], тогда как требование покаяния и возможность смягчения наказания отражено в указе 1675 г. о раскольниках ^[63].
«Новостью», приписанной Медведеву (явно выдающемуся законотворцу) в 5-м пункте, стал запрет преподавания в Академии запрещенный Церковью наук, начиная с магии. Запрещенные разновидности магии и колдовства были указаны уже в 1551 г. в Стоглаве. В текущем XVII-м столетии за такие занятия были сожжены 16 человек ^{[113, с. IX],[113, с. 78–79]}. Милостивый царь Алексей Михайлович в указе 1653 г. простил прошлое применение магии, но впредь запретил целый ее перечень, грозя эа это преступление «в струбах зжечь безо всякие пощады и домы их … розорить до основанья, чтоб … впредь токие злые люди и враги Божии и злые их дела николи нигде не воспомянулись» ^{[117, с. 91]}. Коллега, видимо, понимал, что к магии в России и без Медведева относились плохо, и вспомнил, «Каптерев считает, что это положение прямо направлено против занимавшегося астрологией Симеона Полоцкого» ^{[92, с. 666–667]}. Однако … именно это предположение неверно. Астрология (прогностическая и медицинская) официально использовалась при царском дворе, а запрещалась только неученым людям ^{[81, с. 151–208],[81, с. 260–279]}. В Привилегии так и сказано. Согласно пункту 14, ученый совет Академии сам решал, что относится к полезной науке, а что – к запретной магии. Кстати, и наказание для любителей магии из иноземцев царь Федор Алексеевич предписал более мягкое.
В 6-м пункте «Привилея» Медведев, согласно Фонкичу, сочинил требование уведомлять Академию о домашних преподавателях греческого, латинского и современных иностранных языков, особенно из иноверцев. Таких действительно было немало в семьях знати и купцов ^{[41, с. 227–305]}. Почему контроль над их деятельностью со стороны Академии был хуже, чем со стороны Церкви, коллега не объясняет. А то, что не вписывается в его концепцию «нетерпимости» и «жестокости» сочинявшего царские законы Медведева, просто пропускает. Например – текст 8-го пункта о судебном иммунитете Академии, согласно которому блюститель университета, каковым вроде бы хотел стать Медведев. по подозрению в отступничестве от правой веры должен быть судим учителями в присутствии царя и представителей патриарха.
Хорошее в «Привилее» исходит от царя, например, положение 9-го пункта о жаловании для учителей-мирян, а плохое – от Медведева, будто бы потребовавшего запрета их перехода в другую государственную службу без разрешения Академии. Почему же эта мягкая мера удержания преподавателей плоха? – Потому, что коллега захотел приписать ее Сильвестру.
В 11-м пункте «Привилея» Медведев выступает, по Фонкичу, настоящим тираном. «Дабы все знали наше царское в православной вере крепкое … хранение», бестрепетно пишет он от имени царя, прием на государственную службу «разных вер и ересей ученых свободных наук» требует их свидетельства в Академии. Кого ученый совет признает профессионально несостоятельными или противными православию, того на государственную и частную службу не брать.
Царские центральные ведомства, приказы, неплохо справлялись с оценкой профессиональных качеств множества иноземцев, нанимаемых на службу, в т.ч. ученых, медиков, например. Однако со стороны патриарха Иоакима, покровителя грекофилов, не раз проявлялось недовольство вредоносностью иноверцев для православия, вплоть до запрещения русским «общения с проклятыми» иностранными офицерами во время военного похода. «Привилегия» передавала на свидетельство Академии часть этих людей, согласно общей идее государя, что именно ученые люди должны определять грань между наукой и верой.
Это был революционный шаг, который, при максимальных усилиях царя показать благочестие Академии, выбивал оружие критики из рук ретроградов. Первыми их них были патриарх и группирующиеся возле него грекофилы. Но нельзя сказать, чтобы и «латинствующие» были в восторге от массового приема иноземцев на русскую службу и их влияния на изменение русских обычаев. Медведев в этом случае благожелательно ссылался на Ликурга, запретившего спартанцам принимать советы от иноземцев ^{[141, с. 37–39],[135, с. 70–71]}.
Впрочем, внешняя угроза чистоте официального православия, которая традиционно выдвигалась на первое место, была значительно слабее внутренней. В стране царил Раскол, и староверы даже самого царя полагали Антихристом ^{[83, с. 114–116]}. В 1681 г. царь-реформатор Федор Алексеевич, который, конечно же, не мог, согласно Фонкичу, писать в «Привилее» слова «без всякаго милосердия да сожжется» (пункт 14, ср. пункты 4, 5, 13, 15), по Соборному уложению и указу своего отца 1675 г. ^{[63, с. 81]} приказал сжечь вождей староверов. Действительно нехарактерная для царя мера была вынужденной. Первое же ослабление царской власти во время Московского восстания после смерти царя Федора привело к тому, что староверы ворвались в Кремль, и, если бы не решимость царевны Софьи, могли убить патриарха ^{[28, с. 264–271]}. Взявшее власть правительство регентства, простившее почти всех участников Московского восстания, староверам ответило террором. Принятые в 1685 г. 12 статей царевны Софьи Алексеевны санкционировали казнь тысяч староверов ^{[2, № 284, с. 419–422]}. Патриарх Иоаким и освященный собор архиереев требовали этого еще от царя Федора, как раз во время создания «Привилея» ^{[51, с. 364]}. ^{[51, с. 543–556]}. Церковные иерархи требовали всюду действовать силой, в то время как царь считал, что от чтения вредоносной литературы простонародье следует лишь «остерегать», а ходящие по рукам «тетрадки» «свидетельствовать с Печатного двора» ^{[1, № 75]}, подчиненного патриарху. «Привилей» санкцио-нировал новый шаг, передавая контроль над неформальной литературой Академии, согласно с декларированной во время Большого церковного собора 1666–1667 г. идеей, что Раскол истекает от невежества и лечится просвещением. Логично, что возлагая на Академию функции защиты православия, царь распорядился собрать в «Привилее» вероохранительные законы, с указанными в них санкциями. Но, как бы ему не важно было подчеркнуть, что Академия, как оплот знаний, будет и оплотом веры, санкции эти были мягче, чем требовал закон.
Впрочем, не только казни, но и более мягкие «градские» наказания за преступления против православия стали для Фонкича свидетельствами жестокости Медведева, которую якобы не мог поддержать царь (пункты 12–16). Если архиереи на соборе 1681 г. требовали хватать и тащить в застенок за споры по поводу священных текстов, то «Привилей» рекомендовал Академии их только «не допушать», а укоризны православию со стороны иноземцев расследовать (п. 12). Непонятно, как на ученый совет (п. 13) можно было возлагать контроль над новокрещенными в православие людьми «из разных вер и ересей», если в условиях массовой христианизации царь требовал для этого, но не получил согласия Освященного собора, умножения епархий в пять раз ^{[35, с. 261–292]}. Фонкич масштаба неразрешимой проблемы не увидел, зато обратил внимание на наказания ссылками на Терек и в Сибирь, а при хуле на православия – до сожжения. Правда, речь шла лишь о расширении действия 24-й статьи XXII главы Уложения 1649 г. о совращении «русскаго человека к своей бусурманской вере» на новокрещеных. Полагаю, что речь в «Привилее» идет только о списочном составе иноземцев на царской службе в Москве, или одних ученых.
Подобное ограничение было бы логичным и для 14-го пункта о контроле Академии над всей западной книжностью, в особенности над запрещенными Церковью текстами «волшебных, и чародейных, и гадателных, и … богохулных книг и писаний». Но оно не проходит, поскольку отнесено в «Привилее» не ко всей западной книжности в России, как требовал Иерусалимский патриарх Досифей, а конкретно к распространению иноземных книг и писаний среди необразованных людей. Именно «неученым», не постигшим «свободных учений», запрещалось держать в домах западные книги на польском, латыни и немецком, читать их, толковать и обсуждать, даже «чином наукотворнаго состязания». Очевидно, что царь формулировал общую задачу защиты веры в государстве, где Академия могла только отчасти помочь. Поэтому «Привилегия» предлагает двойственное решение: подозрительные иноземные книги или сжигать, или приносить на свидетельство в Академию. Также и держащих их в доме и спо-рящих о них, в ущерб православию, следует предавать казни «смотря по их вине, нещадно». Звучит пугающе, но … К закону, требующему сожжения, даже публичные пользователи вредных иностранных книг не отнесены. Это радикальное смягчение закона подчеркнуто в пункте 15, где хулителей православия, равно чужеземцев и русских, указано не сжигать тут же «без всякаго милосердия» (по Уложению), но передавать на суд Ученого совета Академии и казнить только по его решению.
На то, что в «Привилее» была дана сводка действующих законов о защите веры, по мере сил смягченных и по возможности переданных в ведение ученых людей, явно свидетельствует пункт 16 о «людях восточныя веры», принявших в России православие, но перекрестившихся «в веру римскую, или люторскую и калвинскую, или иную какую ересь», а также католиков, переменивших веру на западную схизму или ересь. Одних следовало сжигать, других – пороть на площади («градская казнь») и ссылать. Академия к этому не имела отношения. Очевидно, этот пункт оказался в выписках из законов в доклад царю, как обычно делалось при Федоре, но как его отнести к Академии, царь не решил.
За царя это решил Фонкич, приписав Медведеву сочинение государственных законов о защите веры, по принципу – чем страшнее наказание, тем это больше по душе строителю Заиконоспасского монастыря и тем менее могло быть по нраву законодателям: царю, Боярской думе, Освященному и Земскому соборам. Я же не могу приписать Сильвестру ни законодательные функции, ни даже составление им выписок из законов. Тем более, что «Привилей» представляет собой не приказную справку о действующем законодательстве, включающую в себя, по правилам, ссылки на законы о защите веры, казнях и наказаниях, а новый закон, опирающийся на старые, но меняющий их по воле царя. Жалованная грамота Академии содержит лишь четыре ссылки – на Премудрости и Притчи Соломона, «Вечерю душевную» Симеона Полоцкого и грамоту патриархов Паисия и Макария с благословением училищ, т.е. на высшие для царя авторитеты Писания, учителя и вселенских патриархов.
Итак, смысл «Привилея» не в жестоких наказаниях за преступления против веры, которые, согласно Фонкичу, сочинил Медведев, но в смягчении их и в передаче ряда царских функций по защите православия ученым создаваемой им Академии. Вина исследователей, писавших о Жалованной грамоте Федора Алексеевича до строгого современного моралиста, состоит в том, что они полагали знание законодательства XVII в. естественным, не считая нужным давать на него ссылки. Между тем, еще во времена А.В. Горского и Н.Ф. Каптерева было понятно, что передача царем в Академии целой области государственного и церковного правоприменения служила защитой науки и преподавания от обвинений в иноверном мудровании, ереси и волховании.
Царь-реформатор и его научный советник Медведев правильно понимали, насколько такие обвинения реальны и опасны. В начале 1690-х Сильвестр и, посмертно, Симеон Полоцкий были прокляты как «латинствующие еретики». Медведев жестоко пытан и казнен через отсечение головы. Для обвинения его в ереси московскими грекофилами были использованы греки Лихуды, изображенные Фонкичем жертвами «нетерпимости и жестокости» Сильвестра.
К чести братьев Лихудов надо сказать, что они, во-первых, сами не писали на Медведева доносов (в этот отличился чудовский инок Евфимий). А во-вторых, выступив в споре о пресуществлении с грекофильской позиции, сами стали преподавать на латыни, за что и были отстранены от преподавания. Но не происками Медведева, а стараниями Иерусалимского патриарха Досифея и московских мудроборцев в одеждах грекофилов, которые и в педагогических трудах самих греков узрели «яд ереси латинския».
Возобновив нападки мудроборцев XVII в. на Медведева, современный автор хотел обелить тех ученых грекофилов, которые нуждаются в реабилитации меньше всего – греческих учителей, Тимофея и братьев Лихудов. «Привилей» Московской Академии призван был защищать от обвинений в ереси именно таких, как они. И им, как и Медведеву, именно такой защиты не хватило.
Но ирония истории на этом не исчерпывается. Все положения по защите православия в Жалованной грамоте Академии, полные, согласно Фонкичу, медведевской «нетерпимости и жестокости», изложены от имени царя Федора и полностью отвечают позиции государя, смягчая русское законодательство и противостоя крайне реакционной позиции почитаемого коллегой Иерусалимского патриарха Досифея, который старался играть руководящую роль в создании училищ в России и прислал в Москву сначала Тимофея, а в 1685 г. братьев Лихудов, пострадавших не из-за споров с Медведевым, а именно из-за него.
Фонкич просто исключает из рассуждений содержание грамот Досифея. А ведь тот уже в 1679 г. требовал запретить в России всю западную книжно-сть, во всех слоях общества. В 1682 г. Досифей потребовал сжечь в нашей стране все латинские книги и казнить смертью их укрывателей. Он утверждал, что для России лучше «неученость», чем изучение философии. Русские могут изучать, как Досифей приказал Тимофею, только греческий язык. Основанная Тимофеем по инициативе Досифея Типографская школа учила начальному курсу наук на славянском и греческом, – поэтому она хороша. В московской Академии планировалось изучать гражданские и духовные науки на польском, церковнославянском, греческом и латинском языках. – Нетрудно догадаться, что поэтому «Привилей», якобы написанный «жестоким» Медведевым и неутвержденный царем, плох. Далее, излюбленные коллегой братья Лихуды были осуждены Досифеем за попытку преподавания на латыни и «забавы вокруг физики и философии», т.е. науки, которые предлагал изучать «Привилей» ^{[94, № 15],[94, № 19],[94, № 21],[94, № 22],[94, № 42],[94, с. 67],[94, с. 70],[94, с. 73]}. Академия плани-ровалась как государственное автономное учебное заведение, независимое от церковных властей. Греческие учителя не были независимыми – они не долж-ны были сметь «и усты отворити … без повеления архиерейскаго» ^{[145, с. 285–331],[94, № 19],[94, с. 76–77],[94, с. 104],[95, с. 502–505]}. Что и понятно: на православном Востоке преподаватели считались слугами архиереев. В результате, как я уже доказывал ^{[5],[19, с. 295–296],[19, с. 323–330]}, школы Лихудов не могли стать и стали «первым высшим учебным заведением России – Славяно-греко-латинской академией», как продолжает утверждать Фонкич ^{[159, с. 7],[159, с. 27]}.
Намерения Иерусалимского патриарха хорошо объяснил еще Н.Ф. Каптерев. «Греческое» преподавание могло состоять только в изложении программы западной школы на греческом языке, дабы ученики не могли получать знания кроме того, что сохранилось в голове греческих учителей от обучения, в лучшем случае, в европейском университете. И самим грекам переводить на греческий было трудно. «Понятно, почему Лихуды, вопреки наказу патриархов, стали преподавать в Москве и латинский язык. Языком школы и науки в то время был язык латинский, а не греческий … А так как русские, конечно, хотели иметь у себя настоящую ученость, и Лихуды, как серьезные ученые, не прочь были вести дело в московской школе по настоящему, то они вместе с греческим языком обязательно стали учить русских и латинскому языку, языку тогдашней науки» ^{[95, с. 497–498]}.
Задачей московских «мудроборцев» было не допустить в России изуче-ния европейских наук, как Досифея – появления в России университета, независимого от «науки» греков. Проект Академии был для всех них равно опасен. И для для современного грекофила он ужасен, поскольку привилегии крупного автономного университета создает очевидный контраст с греческими школами. Как, впрочем, и Падуанский университет, где учились братья Лихуды, со школами, имевшимися в то время у православных греков. Поэтому Фонкич и пытается, вопреки источникам, выставить Медведева кровожадным доносчиком, приписав Медведеву извет православного поляка Павла Негребецкого на поляка-кальвиниста Яна Белобоцкого в 1681 г., делая вид, будто это Сильвестр «призывает власти «кровью изыскать» на нем «хулы и лукавства» ^{[159, с. 213]}. Медведев и Негребецкий – разные люди. Более того, по источникам ^{[19, с. 344]}, Сильвестр выступил в публичных «прениях» с Белобоцким, как это сделали затем греческие братья Лихуды и ярый грекофил Евфимий Чудовский. В результате Белобоцкий не смог работать в училищах Лихудов, но безбедно жил в Москве, преподавал латынь в частных домах, сотрудничал с Посольским приказом, женился и не претерпел никаких гонений ^{[68],[129, с. 345–346]}. В отличие от западных мистиков-коммунистов Квирина Кульмана и Кондратия Нордермана, которых покровитель Лихудов канцлер Голицын приказал сжечь как еретиков по заключению … лютеранских «экспертов» ^{[97, с. 167–174],[36, т. 2, с. 225–231]}, о чем коллега тоже не упоминает.
Обвинения против Медведева, надо признать, выдуманы не сегодня. Версию, что именно он «наустил» одного поляка подать донос на другого (!), сочинил еще Н.И. Субботин ^[150], ненавидевший «еретика» Сильвестра и писавший доносы на своего коллегу Н.Ф. Каптерева. Но интересно, что именно из полемики братьев Лихудов с Белободским весной 1685 г. вырос спор о евхаристии – пресуществлении святых даров. Тот самый, в результате которого «латинствующими еретиками» были объявлены московские просветители Медведев и Полоцкий, еретическими признаны книги таких стойких борцов за православие, как Дмитрий Ростовский, Феодосий Сафонович, Варлаам Ясинский и др.
Выступление Лихудов, оспоривших признанный в России богословский тезис, одобряемый даже подбившим их на спор Евфимием Чудовским, ко-торый тут же отказался от своих взглядов и заявил, что никогда так не думал ^{[12, с. 351–356]}, было обыкновенной провокацией против здравого смысла. Греческих братьев, искренне отстаивавших их новогреческий обычай, противоречивший древнему московскому, использовали точно так же, как в свое время Никон Арсения Грека для провокации против ревнителей благочестия, а восточных патриархов – для свержения Никона. Полемика была начата именно «грекофилами», которые обвинили мирно участвовавшего в ученой дискуссии Сильвестра в пропаганде «латинской ереси». Защищая не только репутацию, но и жизнь, Медведев должен был отвечать откровенному провокатору Евфимию, а затем и Лихудам ^{[19, с. 344–374]}. И именно его правота в научном споре, отказ от обвинений оппонентов в ереси, достойной сожжения (по тому же «Привилею»), вызвали вечную ненависть. Но не греков, которые вскоре сами пострадали от по-добных обвинений, а мудроборцев, прикрывавшихся грекофилией.
Продолжая традицию ложных обвинений, Д.А. Яламас объявил московские споры о пресуществлении кознями Медведева, якобы желавшего изгнать Лихудов из России ^[171]. Ссылаясь на работу автора, не знакомого с источниками и московскими реалиями 1680-гг., Фонкич стал писать о «ревности» Медведева «к иноземцам», обличая его за «исключительную нервозность, враждебность и прямые угрозы в адрес Лихудов, которые без каких-либо усилий получили возможность открыть свою Академию, тогда как Медведеву, несмотря на страстное желание и годы работы в данном направлении, так и не суждено было этого добиться» ^{[159, с. 212],[159, с. 216]}. Но какую же «Академию» открыли, да еще «без каких-либо усилий», достойные братья Лихуды, если по документам они завели в Москве лишь «эллино-славянских схолы», а при попытке преподавать в них философию на латыни были отстранены как латинствующие еретики, подобные Медведеву?!
Объявить школы Лихудов «первым высшим учебным заведением Рос-сии – Славяно-греко-латинской академией», можно было, лишь вычеркнув из истории Жалованную грамоту московской Академии. Ведь в школах «ни о какой университетской автономии уже не было и речи: всё теперь зависело от патриаршей воли. По меткому выражению одного из биографов Сильвестра Медведева, вместо университета Россия получила духовную семинарию» ^{[79, с. 118]}. Поэтому Фонкич и избрал тернистый путь доказательства, что царская Жалованная грамота Академии не выражала взгляды царя, а русское законодательство о защите веры минимум с 1551 г. сочинил Медведев. Что именно он, а не Иерусалимский патриарх Досифей, после казни Сильвестра закрывший как избыточно ученые для России даже сколы Лихудов, был «нетерпим и жесток».
Не преуспев на этом пути, Фонкич попытался мотивировать свои домыслы о частях текста, якобы сочиненных Полоцким, Медведевым и царем Федором, с текстологией «Привилея» ^{[159, с. 212],[159, с. 216–217]}. Однако и в этом не его ждала неудача. Коллега предположил, что в 1681 – начале 1685 гг. беловой список (ГИМ, Синодальное собр. № 44/898) был единственной рукописью «Привилея». Она была приготовлена для царя, но не рассмотрена им. Наличие беловика подразумевает черновик, а в таком сложном тексте не один (да еще с подготовительными материалами). Но забвение его – просто упущение, тогда как сравнение беловика, бывшего у Сильвестра Медведева, с еще двумя списками «Привилея» XVIII в. идет против правил текстологии. Сходные между собой списки сделаны с протографа рукописи Медведева: в них отсутствует написанное Сильвестром стихотворное «Вручение» Софье Алексеевне и правка, внесенная им при подготовке подносной книги царевне. Протографом, учитывая официозный характер обоих списков, была либо сама Жалованная грамота, либо хороший список с нее. Но Фонкич не может этот очевидный вывод признать и заявляет, что общий протограф списков XVIII в. сделан с экземпляра ца-ревны Софьи ^{[159, с. 197–200]}, откуда «Вручение» было выброшено как неважное (!). А сделанная Сильвестром приписка в беловик (протограф экземпляра Софьи, напомню) об ограничениях для учителей-греков (л. 11) не вошла в экземпляр Софьи, для которой предназначалась. Она была вписана в беловик позднее, летом 1685 г., против братьев Лихудов, которых не было в Москве при подаче «Привилея» царевне, но которые к лету начали преподавать в Типографской школе. Зачем это было Медвеедву, если его обращение к Софье не возобновлялось, коллега не объясняет.
Провал в текстологии стал преддверием конфуза в дипломатике. Перечисляя особенности Привилегии, Фонкич не заметил, что описывает формулярные признаки жалованной грамоты, одного из наиболее устойчивых по форме документов XVII в. ^[72]. Это отличные от царских указов детали: обращение «Божиею милостию мы, великий государь (полный титул)», богословская преамбула ^[101], сведения о печати и подписи царя. Более того, вид документа, как положено, точно указан в тексте: «сею нашею царскою жалованною грамотою»; «повелехом … написати сию нашу царскую жалованную грамоту».
Такие грамоты в огромном числе писались в разных приказах, а с 1668 г. начали печататься, с пропусками имени получателя, описания пожалования и даты ^[102]. Печатали их в 1681–1683 гг. и в Верхней типографии Медведева ^{[75, 105]}. В списке грамоты на Академию недостает лишь указания на припись дьяка. В приказе Верхней типографии, возглавлявшейся царем, это были дьяки Матвей Семенников и Михаил Воинов, известные по приписям на документах в апреле 1681 и октябре 1682 г. Но неизвестны их приписи на жалованных грамотах «всех чинов людям», которые типография в конце 1681 и начале 1682 г. печатала по памятям из Приказа Большого дворца. В списке «Привилея» ничто не указывает на то, что грамота на Академию не была напечатана (с положенными пропусками жалования землями и точной даты) одновременно с этими грамотами и «Приветством брачным» на бракосочетание Федора Алексеевича с Марфой Матвеевной Апраксиной, написанным Медведевым в феврале 1682 г. ^{[66, с. 106–119]}.
Понимание обязывающего характера этого вида документа, каждое слово в котором выражало волю царя, не позволило бы Фонкичу утверждать, что список Син. 44. был единственной рукописью Привилегии, которая «так и не была рассмотрена царем» ^{[159, с. 205–206]}, с которым текст был, по официальному утверждению, согласован. Жалованная грамота полностью доработана (вплоть до одинакового числа строк текста на страницах, как заметил сам Фонкич). Но историки сомневались, был ли ее подлинник подписан царем? Ведь после свадьбы Федор тяжко заболел и 27 апреля 1682 г. умер.
Вопрос этот вновь ведет нас к правилам составления документов. На жалованных грамотах подпись царя указывалась на обороте, как сказано и в списке «Привилея»: «а во вечное утверждение сего нашего царскаго благоволения, постановления и укрепления повелехом ради неизменяемыя крепости написати сию нашу царскую жалованную грамоту и нашея царския руки подписанием и златыя нашея царственныя печати приложением удостоверити благоволихом». Но самой подписи царской руки на жалованных грамотах не было. Воля царя выражалась самим фактом их создания. Грамоты и были реализацией прямой царской воли. Никому и в голову не взбредала мысль, что можно что-то написать в таком документе помимо воли царя, и тем более – как изволил предположить Фонкич – против нее. Таких случаев, с неизбежным жутким наказанием, за весь XVII в. неизвестно. Медведева в подделке никто не обвинял, хотя такое обвинение убило бы его гораздо быстрее спора о пресуществлении. В 1685 г. просветитель обращался с этим текстом через виднейшего уже во времена царя Федора администратора Шакловитого к царевне Софье, которая также была в курсе дел и замыслов ее брата. Т.е., если принять точку зрения Фонкича, что царь Федор своей жалованной грамоты не видел, то Сильвестр пошел с поддельной грамотой к тем, кто легко мог его разоблачить. Представить себе такое немыслимо. Жалованная грамота Академии «со всяким опасным веры охранением» есть государственный акт и прямое выражение воли царя Федора.
Почему же эта воля не была реализована на деле? Историки установили это еще в XIX в. А.В. Горский указал разницу между «Привилеем» и упомянутым в нем «Уставом Академии», который должен был быть «приложен особо» ^{[67, с. 180]}. Затем С.К. Смирнов ^{[146, с. 16]} и Н.Ф. Каптерев ^{[92, с. 638]} предположили, что после утверждения «Привилея» болезнь и смерть государя помешали появлению указа об организации Академии и ее устава. Дело было непростое: в грамоте, что «Чин академидский» будет разработан и утвержден совместно царем и патриархом (пункты 4, 8). Академии предписывалось «во вся последст-вующия веки быти непременно» по Жалованной грамоте и «при совершенном и полном чине Академии, иже от нас, великаго государя, с советом святейшаго патриарха, по закону святыя восточныя православно-кафолическия нашея церкве постановится и утвердится» (пункт 18).
Договориться и Иоакимом о важных делах и самому царю было трудно, достаточно вспомнить провал проваленной архиереями епархиальной реформы, которую царь вынужден был начать своей властью и которую только в наши дни осуществляет патриарх Кирилл. Иоаким стоял во главе переворота в пользу юного Петра и стоявших за его спиной Нарышкиных ^{[35, с. 293–299]}, Медведев уже летом 1682 г. выразил царевне Софье надежду на получение ею полноты власти ^[38]. Та сумела создать правительство регентства, подавить бунт староверов и утишить Московское восстание. Уже к зиме придворный поэт Карион Истомин, обращавшийся ранее к Петру, адресовать царевне просьбы утвердить в России «мудростну науку», которая при царе Федоре «добре зде ся становила, но за случай зол паки уступила» ^{[19, с. 213–228]}. Но условная власть царевны ^{[50, с. 44–65]} требовала ее согласия с патриархом ^{[36, т. 2, с. 196],[36, т. 2, с. 246–254]}. Верхняя типография Медведева была закрыта, в начале 1683 г. и ее оборудование пошло на реально подчиненный Иоакиму Печатный двор, где Медведев продолжал работать справщиком.
Обращение Сильвестра к Софье с «Вручением» «Привилея» ее брата было связано с потеплением отношений правительства регентства и патриарха. Как раз в январе 1685 г. украинские архиереи известили Москву о своем официальном согласии на вхождение Киевской митрополии в состав Московской патриархии. Иоаким страстно этого желал, все дело с малороссами, а главное – с греками. Ведь Киев был подчинен Константинополю, и передача митрополии требовала согласия всех вселенских патриархов. Его могло получить только правительство ^{[95, с. 460–466]}, добившееся победы к концу 1684 г. ^{[36, т. 2, с. 254–266],[36, т. 2, с. 271–280]}. И увенчание этого успеха поставлением Киевского митрополита в Москве 8 ноября 1685 г. зависело от правительства. Медведев выбрал для подачи Привилегии царевне удобный момент, но неправильного человека. Ходатаем за Академию стал третий, после царевны Софьи и канцлера Голицына, человек в правительстве, Ф.Л. Шакловитый, который вмешивался во внешнеполитические дела даже через голову Голицина ^[76].
Софья, при всех ее добродетелях, пламенно воспетых как Медведемым и его сторонниками, так и грекофилами во главе с братьями Лихудами, была девицей, имеющей несомненные достоинства и заслуги, но сомнительное право на власть ^{[39, 49]}. За исключением краткого мига паники в «верхах» в переломный момент борьбы «мужеумной девы» против Московского восстания в конце лета и начале осени 1682 г. ^[20], правящая роль Софьи не отражалась в государственных документах. Имя ее как «соцарствующей царевны» было включено в царский титул после имен ее младших братьев, Ивана и Петра, венчанных на царство 25 июня 1682 г., только весной 1686 г. ^{[139],[19, с. 210–242]}, через год после интересующих нас событий.
Заслуга в ее утверждении у власти принадлежала главным образом главе Боярской думы, руководителю Посольского и многих иных приказов (центральных ведомств) князю Василию Васильевичу Голицыну ^{[6, 25]}. Выдвинувшийся в первые лица государства при царе Федоре, вполне европейский по образованию, кругозору, образу мысли, методам работы и бытовым привычкам политик, был главой просвещенной семьи. Многое о нем говорит описание его библиотеки, дома и имущества в 1689 г. ^[133], а также переписка князя с его матерью, женой и детьми ^{[112, № 2],[112, № 4–5],[112, № 11],[70, № 44],[70, № 247],[70, № 249],[70, № 255],[70, № 258],[70, № 269–271],[70, № 277–278],[70, № 280–281],[70, № 284]}.
Князь близко познакомился с 19-летней царевной Софьей, когда ему было 33 года. Девушка училась у выдающегося просветителя и преподавателя царских детей Симеона Полоцкого, Голицын обучался дома, однако оба легко читали и говорили на польском и латинском языках. Образованность членов царской семьи и «верхов» русского общества, равно мужчин и женщин, в то время хорошо известна ^{[45, с. 277–348]}. Ученые литераторы, обращаясь к ним в предисловиях к книгам и похвальных словах, старались, по моде того времени, блеснуть смешением этих языков с церковно-славянским, а московский боярин беседовал с западными иноземцами без переводчика, являя им (не без некоего лукавства) образ своего рода «просвещенного итальянского князя». Впоследствии, с легкой руки Б.И. Куракина ^{[50, с. 279],[50, с. 292–294]}, ходили слухи об интимной связи примерного семьянина Голицына с богомольной, однако, не чуждой поэзии, музыки и танцам царевной. Не отрицая этого (что не доказывается, то и оспорить трудно) замечу, что совместное выступление Софьи и Голицына на политической авансцене с мая 1682 г., когда Московское восстание смело старое правительство, а служилые по прибору – стрельцы, солдаты и пр., – вознамерились закрепить свою роль «защитников правды» и ввели выборных представителей народа в боярскую думу и приказы, не нуждается в обосновании особыми отношениями 25-летней царевны с 39-летним князем.
Став конюшим боярином и канцлером, Голицын в союзе с Софьей, рядом видных аристократов и администраторов, приложил все силы, чтобы, не имея возможности восстание подавить, заставить его участников примириться на основе их отказа от радикального изменения системы власти. В приказном аппарате их главным помощником был блестящий администратор, думный дьяк Разрядного приказа Федор Леонтьевич Шакловитый ^{[64, 12]}. Возглавив в ходе «утишения» восстания Стрелецкий приказ, он вскоре стал фактическим министром внутренних дел, ответственным за кадры всего госаппарата и тонкую политику внутриполитического компромисса между интересами сословий как единственной гарантии социального мира. Именно эту позицию красноречиво и доказательно раскрыл Сильвестр Медведев в своем «Созерцании кратком» – второй (после «Генеалогии» Игнатия Римского Корсакова) русской исторической монографии, написанной во второй половине 1680-х гг. в сотрудничестве с Шакловитым и на основании предоставленных тем государственных документов ^{[28, с. 245–247],[13, 14]}.
Не удивительное для того времени возвышение выдающегося администратора Шакловитого от мелкого помещика до думного дворянина и окольничего (третьего и второго после бояр чина двора) столь же не обязательно объяснять интимными отношениями Федора Леонтьевича и царевны Софьи ^{[50, с. 274]}, как и возвышение Голицына. В конце концов, предшественник аристократа Голицына на посту канцлера ближний боярин канцлер А.С. Матвеев был сыном дьяка; его предшественник, ближний боярин канцлер А.Л. Ордин-Нащокин имел равное с Шакловитым происхождение; и т.д. Участие Шакловитого во многих, в том числе внешнеполитических делах не по его чину и ведомству говорит, что связь честолюбивого и умного мужчины с «мужеумной царевной» была не менее близкой, чем ее отношения с «братцем Васенькой», «светом моим» и «батюшкой» Голицыным. Однако где тут проходила грань между полити-ческим и интимным мы, видимо, так и не установим. Высшие чины двора во-обще были близки с царской фамилией как большая семья. Членами ее были сами ближние и думные люди, и их жены и детища. При этом жены нередко играли на «царской половине» дворца бóльшую роль, чем мужья, а дети опережали по влиятельности отцов. Жена и сын Голицына были важными персонами во дворце. Шакловитого – нет. О его семье, несмотря на тщательно проведенный перед его казнью розыск, вообще не упоминается. Да и личная преданность Шакловитого Софье, ради власти которой он был готов пойти буквально на все, от чего даже чтивший царевну Медведев его отговаривал, была намного выше. При свержении Софьи в 1689 г. Шакловитый боролся до конца и сложил голову на плахе. Голицын же, будучи главнокомандующим, распустил армию, не предпринял ничего и поехал с женой и детьми в ссылку. Если кто и был любовником царевны, то глава Стрелецкого приказа, в честь которого Софья как-то раз даже заказала в свою опочивальню стрелецкие знамена. Хотя все это не более чем упражнения ума, который не может оставить даже самую возвышенную девушку в одинокой постели.
Для нас важно, что доброжелатель царевны Медведев обратился не к просвещённому канцлеру Голицыну, но к ее близкому другу Шакловитому, своему почти земляку (Сильвестр был из Курска, Федор из Брянска) и давнему знакомому – еще по приказу Тайных дел, куда Шакловитый поступил после того, как Медведев, сохраняя жалование тайного подьячего, стал старостой Заиконоспасской школы Полоцкого. Это был не случайный выбор. Именно ему Медведев затем помогал с обоснованием власти Софьи и прославлением царевны в политических гравюрах, а Шакловитый поддержал Сильвестра в споре о пресуществлении ^{[19, с. 242–279],[19, с. 366]}. Но для проекта Академии склонность Медведева действовать по убеждениям оказалась роковой. Даже если Федор Леонтьевич был милее Софье, путь к формальной власти ей прокладывал именно Голицын, уже близкий к тому, чтобы, в связи с торжествами по поводу Вечного мира включить ее имя в царский титул ^{[139, с. 436–438]}. Канцлер же, строго придерживавшийся реальной политики и избегавший смелых прожектов, на которые горазд был Шакловитый, тесно сотрудничал не только с патриархом Иоакимом, но и с его подручными, выступавшими на стороне грекофилов.
Медведев этой тонкости не учел. Ведь подавая царевне «Привилей» с просьбой открыть, наконец, университет, он против московских грекофилов не выступал. И как ни старался Фонкич найти «ревность и ненависть» Медведева в грекам, но в обращении Сильвестра к Софье не было никакой связи с появлением в Москве мнимых «конкурентов». Братья Лихуды прибыли в Москву позже, 6 марта 1685 г. ^{[160, с. 339],[161]}. Обычную проверку благочестия они смогли пройти лишь при поддержке канцлера Голицына, нашедшего в братьях полезных сотрудников во внешнеполитических делах ^{[145, с. 54–65]}. А уже 1 июля начали преподавать в Типографской школе монаха Тимофея. «Так основывается первое высшее учебное заведение России», убеждает Фонкич ^{[159, с. 216]}, умалчивая о запрете Лихудам преподавания наук выше начальной школы патриархом Досифеем, но главное – напрасно полагая дезавуированной царскую Жа-лованную грамоту на реальный университет.
С приездом братьев Лихудов Фонкич связывает приписку Медведева о дополнительном «свидетельствовании веры» прибывших в Москву иноземных православных, помимо обязательного представления греками грамот восточных православных властей о благословении их миссии (ГИМ. Синодальное собр № 44. Л. 11 об.). Вставить хоть одно слово в Жалованную грамоту было невозможно – весь ее текст официально принадлежал царю. Но в подносной книге, оформленной по правилам обращений образованных людей того времени к высоким покровителям в Москве ^{[12, с. 217–248]}, приписка была уместна. Вспоминая шатость немалого числа православных с востока в вере, Медведев сослался на пример митрополита Исидора, который имел все необходимые грамоты «от Цареградского патриарха и от прочих с свидетельством достоверным и с великой похвалой», а на Флорентийском соборе присоединился к римскому папе. Мысль эта в России XVII в. была банальной ^{[95, с. 159–161]}, и перед реформами Никона ^[116], и после них, когда правительству с огромным трудом и немалыми расходами удалось снять запрещение с Паисия Лигарида и двух вселенских патриархов ^{[95, с. 181–207]}. Разделял ее и патриарх Иоаким, особенно в разгар борьбы за Киевскую митрополию, когда недоверие к украинскому духовенству слилось у патриарха с подозрительностью к греческому. И это не удивительно, ведь все ученые греки, как показал еще в 1650 г. Арсений Суха-нов, учились у католиков и в той или иной мере испытали латинское влияние ^[34]. Похоже, кого в Москве ни спроси, все были бы только «за» личное свидетельство заезжих греков в их православии.
Непонятно только, почему Фонкичу так необходимо отнести эту мысль Сильвестра к братьям Лихудам, и поэтому датировать ее временем после подачи «Привилия» царевне ^{[159, с. 217]}, когда приписка была уже бесполезной. Ведь у у Лихудов не было, как показал М.Н. Сменцовский ^{[145, с. 54–65]} и как известно самому Фонкичу ^[161], даже благословенной грамоты, т.е., по «Привилею», они и так не имели права преподавать в Москве. Строго говоря, Лихуды подпадали и под указ Федора Алексеевича от 10 сентября 1676 г. о запрете на въезд в Россию греческих духовных «милостыни искателей» ^{[95, с. 267]}. После нашумевшей истории с двумя ссылками ведомого еретика Арсения Грека, учившегося в Венеции и Падуанском университете, явление в Москве еще двух греков, повторивших этот его путь, могло привести братьев в монастырскую ссылку не в следующем веке, а сразу по приезде.
Если бы Лихудов не принял в свои объятия канцлер В.В. Голицын, мигом завербовав талантливых греков на тайную службу, вероятно, так бы и случилось. И после диспута с Белобоцким, явно показавшим их удаленность от русского православия, «латинствующими еретиками» были бы объявлены они, а не Медведев, отстаивавший во всех своих трудах исключительно русское православие. И это тоже была бы потеря для русского образования, хотя и не столь катастрофическая.
В самом деле: Лихуды уверяли, что их прислал в Россию Константино-польский патриарх Дионисий, по просьбе русского посланника дьяка П. Б. Возницына, а грамот от Дионисия не представили, и в документах об этой посольской миссии ничего подобного нет ^{[95, с. 137, прим. 40]}. Затем братья изменили показания: Возницын де поручил поиск учителей Александрийскому и Антиохийскому патриархам. Позже они уверяли, что были посланы в Москву «общим советом» всех патриархов, кроме Антиохийского. Наконец, что они приехали в Москву с соборно утвержденной благословенной грамотой всех вселенских патриархов ^{[12, с. 345–346]}, которой, как мы знаем, не было. Лишь один восточный патриарх открыто писал в Москву, что Лихуды – его люди. Это тот самый Досифей, который имел целью не развитие наук в России, а угашение в ней «малой искры» того «латинского учения», которое, собственно, и привезли Лихуды из Венеции и Падуи.
По словам патриарха Досифея в грамоте царям Ивану и Петру к нему с просьбой о присылке учителя обращался вовсе не царь Федор, послом которого был Возницын и которому в XVIII в. приписывал приглашение Лихудов Ф.П. Орлов. А патриарх Иоаким, обеспокоенный ведущимся в Заиконоспасском монастыре строительством университета ^{[129, с. 195–197]}. Грамота уверяет, что Иоакиму «как мысль об учреждении училища в таких размерах казалась несвоевременною, так и права, предоставляемая начальству академическому, не совсем согласными со строгими иерархическими понятиями». Иоаким «просит не многих наставников для учреждения целой академии, а одного учителя греческого языка. Очевидно, что патриарх хочет только продолжить и, может быть, улучшить состояние существовавшей греческой школы» ^{[67, с. 184–185]}, которая была организована в противовес замыслу Академии, сформулированному в особом документе (Привилии).
Неизвестно, так ли точно мыслил сам Иоаким. Но Досифей многократно затем называл Лихудов своими креатурами, причем в контексте развития в Москве греческого учения с целью воспрепятствования латинскому. Прибыв в Москву 6 марта, Лихуды уже 16-го выступили перед царями, придворными и духовными с упоминавшейся пламенной политической речью. А днем раньше, 15 марта – на диспуте с А.Х. Белободским, где в присутствии духовных и придворных выдвинули оригинальный тезис о времени евхаристии, вызвавший спор. Вскоре после этого, 3 июля 1685 г. патриарх Иоаким «ходил в Спасов монастырь для досмотру места, где строить каменные палаты для учения учеником греческаго книжнаго писания», т.е. был уже твердо намерен заменить сла-вяно-латинское училище Медведева греческими «схолами». Это ему удалось только в 1687 г. в результате бурной полемики о евхаристии и обвинения Медведева в «латинской ереси» ^{[19, с. 306],[19, с. 319],[19, с. 333],[19, с. 339–340],[19, с. 344–346]}.
Но, логично спросите вы, если вполне реальный проект Академии не был поддержан правительством Софьи и патриархом, то зачем грекофилам было затевать спор о пресуществлении, из которого они потом сами не знали, как выбраться? – Затем же, зачем впоследствии были обвинены в «латинстве» братья Лихуды, вступившие в 1685 г. в полемику о евхаристии буквально вслепую. Вскоре и они были «не рады … что в такое дело впутались», заманенные «простаком» Евфимием, и сам патриарх Иоаким «много раз жаловался на монаха Евфимия, который подбил его на это» ^{[12, с. 376]}.
В выигрыше оказались фанатичные «грекофилы». И Евфимий, получивший в ходе полемики возможность подать донос на опасность рациональной науки для любого авторитета, уверяя. что с ее помощью Медведев хочет «попрать всю власть, царскую и церковную». И Досифей, «угасивший малую искру латинского учения» не только в гимназии Медведева, но и в отрытых в Заиконоспасском монастыре вместо нее школах Лихудов. Жупел «латинской ереси» был распространен на всю схоластическую науку. Теперь «грекофилы» смогли быть уверены, что их успех не зависит от чьих-то прихотей или конкретной ситуации. Ведь в 1685 г., поддержи Голицын, например, Медведева, а не Лихудов, проект Академии царя Федора все еще мог состояться как государственное, без участия патриарха, высшее учебное заведение. А после казни «латинствующего еретика» Медведева и отстранения Лихудов за склонность к «латинству» все должны были понять, что наука – это опасная ересь.
Предубеждение против «латинствующих» ученых оказалось настолько прочным, что в какой-то мере действует до сих пор. Даже Славяно-греко-латинскую Академию, построенную в следующем столетии трудами откровенно «латинствующего» Палладия Роговского и его последователей, многие пытаются возвести к мирным «греческим схолам» Лихудов до их впадения в «латинство». Правда, в это не верили современники, начиная с Медведева, уверявшего царевну Софью, что ее брат «Академии Привилей создал есть», но Бог не дал ему возможности Академию открыть и тем великую славу «улучить».
И придворный поэт Карион Истомин в давно известных ^{[146, с. 396–400],[55, с. 427–435],[55, с. 469–478]} и множестве найденных в XX в. стихах открыто говорил многочисленным слушателям, Академия в России так и не появилась, как царь Федор ни «тщался науку в царстве вкоренити» ^{[120, с. 90–91]}. Истомин сотрудничал с Лихудами и работал в их школах, но мысли о необходимости университета и развития национальной науки были изложены им еще красноречивее, чем это сделал Медведев ^{[41, с. 85–128],[41, с. 132–134],[41, с. 143]}. Благодаря утвержденной царевной Софьей в 1685 г. эпитафии ее брату, современники, вплоть до Ф.П. Орлова ^{[118, с. 297]}, помнили и о том, что государь, всегда думая «о научении свободных мудростей российского народа», и место для Академии определил, «и чудную и весьма похвалы достойную свою царскую утвердительную грамоту, со всяким опасным веры охранением, на то учение написал».
Это «опасное веры охранение», утверждавшее мысль, что необходимая Российскому государству современная наука может вполне уживаться с православной верой, если вопросы размежевания науки, веры и вредных суеверий будут поручены православным ученым, и показалось Б.Л. Фонкичу «беспримерным» «по своей нетерпимости и жестокости». А гонения на просветителей, включая и слегка отступивших от «грекофилии» греков, таковыми не показались.
Итак, мы убедились, что необходимость регулярного просвещения России и создания училищ на славянском, греческом и латинском языках была утверждена Симеоном Полоцким при поддержке греческих архиереев на Большом церковном соборе 1666–1667 гг. Однако при реализации этой идеи возникли столь большие проблемы, что не только новых училищ в Москве не возникло, но и старые были закрыты. Я связываю этот факт с не отраженным в публицистике молчаливым сопротивлением противников схоластического образования, «мудроборцев». Споры о просвещении начались в Москве после 1679 г., когда Иерусалимский патриарх Досифей потребовал от Московского патриарха Иоакима запретить в России книги католиков, лютеран и кальвинистов. Московские грекофилы поддержали идею Досифея лишь отчасти, полагая греческое учение лучшим и защищающим от тлетворного влияния запада, но не исключая, при наличии греческого, образования на других языках. В 1681 г. с помощью Досифея в Москве открылась славяно-греческое училище Тимофея, чтобы «тем ел-линским учением удалятися от латинского учения». Но одновременно начало работу и славяно-латинское училище Медведева. Идея «угасить малую искру латинского учения» столкнулась с мыслью о необходимости развития нацио-нальной науки в Академии с использованием всех языков. Царь и просветители были согласны, что иноверная ученость опасна для профанов, но полагали, что именно национальная наука и просвещение могут этой опасности противостоять. Создание Академии «со всяким опасным веры охранением» началось. Уже в 1681 г. о плане царя открыть университет стало широко известно. Инициированная Медведевым Жалованная грамота или Привилегия Академии для изучения духовных и светских наук на славянских, греческом и латинском языках была в начале 1682 г. утверждена царем Федором, но строительство Академии и ее Устав («Чин») не были завершены. Через несколько лет после смерти царя в ответ на попытку Медведева приступить к созданию Академии вспыхнул спор о пресуществлении святых даров, в котором все сторонники просвещения были объявлены «латинствующими еретиками». Академия была заменена греческим училищем братьев Лихудов, которые и затем сами были отстранены за попытку преподавания на латыни. Сформулированное царем при помощи Медведева государственное значение науки пропагандировалось Карионом Истоминым и другими продолжателями борьбы за просвещение. Греческие училища Тимофея и Лихудов не воспринимались современниками как замена Академии. Но в XVII в. «мудроборцы» победили. Высшие учебные заведения в России начали создаваться только в XVIII столетии.