Methodological pursuits of the Soviet historians: “Marxist structuralism of A. Y. Gurevich (in the works of 1960s)

Likhomanov Kim Vladimirovich Stock Manager at "Gemera Plus" LLC 413115, Russia, Saratovskaya oblast', g. Saratov, ul. Nesterova, 107A AlisterOrm@yandex.ru

Процесс изучения прошлого неизбежно сопряжён с развитием и совершенствованием методологических подходов к рассмотрению различных проявлений деятельности общества. С накоплением этого опыта, на каком то этапе становится необходима его рефлексия, осмысление, анализ сильных и слабых сторон уже отработавших своё методологических схем. Поэтому неизбежной ступенью в исследовательском поиске учёного становится анализ историософских парадигм, на фундаменте которых держится

А. Я. Гуревич (1924-2006) – один из самых видных представителей отечественной медиевистики прошлого столетия, специалист по социально-экономической и культурно-антропологической истории средневековой Европы.

В данной работе мы и обратимся к ряду его работ, и проанализируем их методологическое содержание. Нашей целью станет выявление «структуралистской» концепции подхода к исторической реальности А. Я. Гуревича, и её соотношение с советско-марксистской историософией. Основные задачи - выявление содержания, вкладываемого А. Я. Гуревичем в понятия «глобальный социологический закон», «конкретная историческая закономерность», «формация» и «уклад», и особенности их интерпретации.

Прежде чем говорить, собственно, о трудах историка, стоит пару слов посвятить контексту его трудов в 1950-60-е гг. Историческая наука советского времени особенно интересна тем, что она находилась под прессом господствующей государственной идеологии, и в течении долгого времени в ней культивировалось единообразие методологии и интерпретации социальных феноменов и процессов. По словам Ю. Н Афанасьева, «начиная с 20-х гг. и до конца 50-х гг. [XX в.] теоретические подходы… сводились, по существу, к подбору необходимых цитат из произведений основоположников или классиков марксистского учения или из партийных документов, а вся исследовательская работа ограничивалась поиском конкретных фактов для иллюстрации соответствующих положений…» ^{[28, c. 31]}. Марксистская идеология уже давала ответы на все методологические вопросы, например, касательно общей картины развития человеческого общества, или его движущих сил.

После XX съезда (1956 г.) ситуация изменилась, и, с наступлением «Оттепели», методологические дискуссии возобновились, ожили и старые споры о соотношении индивидуального и типичного в истории. Как поясняет Ю. Н. Афанасьев, «возникла необходимость хоть как-то объяснять связь между общей теорией и конкретной практикой»^{[28, c. 31-32]}. Таким образом, в конце 1950-1960-х гг. открылась возможность для плодотворных методологических дискуссий, давших богатые плоды (См. подробнее, например: ^{[26, 27]}).

Начнём с кратких пояснений. Как известно, разработку «структурализма» как методологии связывают с именем французского филолога Фердинанда де Соссюра (1857-1913), и изначально он складывается в рамках лингвистики (См. подробно: ^[29]). Предлагалось изучать язык как систему, структуру. Необходимость коммуникации между людьми заставляет их выделять отдельные комбинации фонем, которые складываются в осмысленные понятия - знаки, соотносимые с конкретным объектом/явлением/действием, те, в свою очередь, группируются по отношению друг к другу посредством грамматических правил, которые и являются скрепляющим каркасом системы языка. Сама система языка имеет двойственную природу состояний – как состояние «синхронии», то есть статики, и «диахронии», движения, развития. Именно изучение процессов в этих двух состояниях и состоит метод «структуралистского» исследования.

Своего рода расцвет «структурализма» наступает в конце 1950-60-х гг. в советской науке, указанные методы применялись в литературоведении и семантике ^{[25, c. 12]}. В середине 1960-х гг. прямо обращаются к теоретическому багажу структурализма историки-медиевисты и «античники», создав ряд «программных» статей (М. А. Барг ^[2], К. К. Зельин ^[22], Е. М. Штаерман ^{[31, 32]}, и А. Я. Гуревич).

Ещё в своих работах начала 1950-х гг., посвящённых английскому крестьянству донорманнского периода ^{[7, 11, 16]}, А. Я. Гуревич «попробовал на прочность», казалось бы, логичные и непротиворечивые схемы анализа процесса складывания широкого класса эксплуатируемых землепашцев. Те формы земельной собственности и организации общества, которые в классических работах историков-«аграрников» (например, А. И. Неусыхина) выстраивались в строгую эволюционную цепь, у А. Я. Гуревича приобретали черты сложной системы сосуществующих друг с другом отношений разного порядка, причём не обязательно определяемых экономическим фактором. Расхождение с учителями было вызвано работой с материалом, с терминологией правовых источников, в частности, это связано с изучением сложного вопроса о «генезисе феодализма», принципиального вопроса для медиевистов.

Фактический отказ от безоговорочного следования эволюционным схемам марксистской историографии происходит во второй половине 1950-е и начале 1960-х гг., когда историк обращается к скандинавскому материалу ^{[4, 6, 13, 14, 17, 18]}. Он выявил, что социальные процессы в Северной Европе шли особым путём. Это и толкнуло историка на поиски новых методов исследования.

Рассмотрим первые шаги историка на поприще методолога. В статье 1965 года «Общий закон и конкретная закономерность в истории» А. Я. Гуревич в качестве базовой канвы определяет «общесоциологический закон» и «законы антагонистических формаций», выделяя общие формационные законы и внутренние ^{[15, c. 14-15]}. Это показывает, что «рама» исторического и социологического процесса осталась крепкой: «макрозаконы», установленные философией марксизма, законы исторического и диалектического материализма («развитие производительных сил, определяющих в первую очередь и непосредственно структуру производственных отношений…»: ^{[15, c. 19]}), смена общественно-экономических формаций ^{[15, c. 14-15]}. Базисная основа этих законов тоже остаётся прежней, определяемой производственными отношениями: «люди творят историю, исходя из наличных условий, преобразуя их, но в своей деятельности они неизбежно связаны данной им реальностью» ^{[15, c. 17]}, говорит А. Я. Гуревич, повторяя тезис о том, что «бытие определяет сознание».

Тем не менее, историк задумывается над содержанием понятия «общесоциологического закона». Он пишет: «…закономерности истории… обнаруживается всегда в неповторимых событиях и получает субъективную окраску, пройдя через людей, их поступки и психику, мысли, идеи, чувства» ^{[15, c. 14]}, тем самым, можно сказать, «очеловечивая» исторический процесс, показывая, что он воплощается не в форме безличных природных процессов, а творится деятельностью конкретных людей и обществ. «Общесоциологические законы» же суть «законы-тенденции, действие которых обнаруживается при рассмотрении больших отрезков истории, формаций, эпох, и даже всемирно-исторического процесса в целом» ^{[15, c. 21]}, то есть глобальные законы исторического развития, к примеру, «разложение родовых отношений», представляет собой не более чем общую тенденцию в развитии, не обязательно воплощённую при развитии того или иного общества. По сути, «общесоциологические законы» есть «методологическая, теоретическая основа исторического исследования… они необходимы учёному при изображении истории в целом или обширных её периодов…» ^{[15, c. 22]}, и, несмотря на их объективность, «не следует… принимать средство познания за историческую реальность» ^{[15, c. 28]}. Следовательно, «общесоциологические законы» - не аналоги биологических законов развития организма, а, по сути, инструмент познания, теоретический конструкт. Глобальные «законы-тенденции» получают своё воплощение лишь через конкретные действия людей, поскольку, по словам историка, в каждом отдельно взятом случае «история нуждается в конкретном объяснении происходящего, и простая ссылка на общесоциологические законы вопроса не решает» ^{[15, c. 16]}, необходимы новые инструменты анализа.

Для того, чтобы понять историческую реальность как фактическую данность, необходимо принять понятие «конкретной исторической закономерности», которая проявляется в конкретном отрезке времени и пространства, и представляет из себя совокупность всех причинных связей общественного развития в данном обществе и в данный момент ^{[15, c. 16-17]}, основными творцами которых являются сами люди, члены общества, общественные отношения являются залогом их практической деятельности ^{[15, c. 17]}. Конкретная деятельность людей может зависеть от целого комплекса причин, как то: «…и природные условия, и национальные особенности, и психология, и идеология, и внешние влияния и воздействия, и всякого рода традиции, и уровень культурного развития…» ^{[15, c. 19]}, то есть представляет собой совокупность самых разных элементов бытия, не сводимых к экономической сфере. Историк также уточняет, что «конкретная историческая закономерность есть результат пересечения, сочетания закономерностей разных систем » ^{[15, c. 20]}. Здесь мы уже встречаемся с понятием разных «систем», которые сосуществуют с глобальными социологическими законами, следовательно, каждая из указанных выше сфер, включая ту же культуру, имеют свои собственные системы закономерностей, которые не обязательно тождественны магистральному пути «закона-тенденции».

Таким вот образом А. Я. Гуревич пытается дистанцироваться от детерминизма «глобального социологического закона», в частности, пытаясь уйти от классической теории «генезиса феодализма», которую он «попрал» при изучении средневековой Скандинавии. Признание того, что отдельный регион развивается по своим собственным «конкретным историческим закономерностям» упрощала вхождение концепции локального, «скандинавского» варианта феодализма в общий курс советско-марксистской историографии. Для того, чтобы пройти своеобразное «крещение в марксизм», он противопоставляет свою систему взглядов буржуазным «слепцам и фальсификаторам», обвиняющим марксизм в «экономическом детерминизме» («Они [фальсификаторы] не упоминают о том, что исторический материализм рассматривает формулируемые им законы общественного развития как законы-тенденции, пробивающие себе дорогу среди многообразия исторического процесса…» ^{[15, c. 23]}. И по слогу, и по оборотам выражений узнаётся «казённый» марксистский стиль, вспомнить хотя бы того же самого А. И. Данилова: «[Т. Майер] не желает понять, что при отрицании закономерности исторического процесса и возможности для науки отразить эти закономерности никакие, даже самые вышколенные буржуазные юристы помочь буржуазной медиевистике не смогут» ^{[21, c. C. 353]}).

Общая задача статьи вполне ясна, о ней не так давно писал С. Б. Крих: «В общем и целом она направлена против попыток нивелировать специфику исторического развития, подменяя отдельные проблемы общесоциологическими ответами марксистской теории» ^{[23, c. 158]}. Да, автор не пытается бросить вызов марксизму как таковому, и полностью, по крайней мере, на словах, солидаризируется с официальной доктриной. Даже его рассуждения о том, что человек воплощает исторические закономерности своей деятельностью, и она имеет некоторую автономность даже на фоне магистральной линии исторического процесса, вписывается в направление «нового прочтения Маркса». Важно, что А. Я. Гуревич объявляет «глобальный социологический закон» методологическим инструментом, «средством познания», и не может отображать многоликости человеческой деятельности в историческом процессе. Стоит также отметить, что историка основой «закономерности» является «деятельность». Конечно, историк включает в это понятие и культуру, и социальные отношения, но он говорит именно о «деятельности», а не о сознании и не о мышлении. В данном случае она, хоть и не предполагает, но отсылает нас к марксистскому понятию «производственных отношений», под которыми имеют в виду формы социальных коммуникаций, возникающих в ходе совместной экономической, хозяйственной деятельности.

Таким образом можно сказать, что в 1965 г. не только марксистский «словарь» и «буква» довлели над А. Я. Гуревичем, но и его «дух» оставался доминирующим в работах историка, пусть даже и с определёнными оговорками. Влияние «структурализма», как мы видели, здесь проявляется лишь в отдельных элементах толкования «конкретной исторической закономерности», как то принятие идеи о существовании «систем», своего рода «структуры знаков» применительно к комплексам этих закономерностей. В принципе, нечто подобное предлагал в 1964 г. М. А. Барг, который предлагал изучать «структуру» общественно-экономических формаций, выделяя внутри магистрального движения истории процессы-системы, обладающим «функциональной автономией» по отношению к глобальным законам ^{[2, c. 89]}.

В 1968 году выходит ещё одна методологическая работа А. Я. Гуревича, «К дискуссии о докапиталистических общественных формациях: формация и уклад» ^[9], где он расширяет и углубляет и уточняет свои историософские взгляды, стараясь подвести их ближе к исторической конкретике.

В толковании «глобальных общесоциологических законов» историк идет чуть дальше, и, отбрасывая этот абстрактный термин, прямо говорит о теории общественных формаций, уточняя, что «понятие формации представляет собой наиболее общую абстракцию… определение формации включает в себя не какие-либо фрагменты конкретной действительности… а те её черты, которые выделены логически и переработаны в систему понятий, выражающую закономерные связи и движение реальности…» ^{[9, c. 9-10]}. Тем самым, фактически, А. Я. Гуревич уже прямо подводит к мысли, что «формация» является исследовательской абстракцией, своего рода веберовским «идеальном типом», который не является в строгом смысле объективной, эмпирически обусловленной исторической реальностью. «Формация» - понятие глобальное, общетеоретическое, или, как пишет А. Я. Гуревич, «понятие высшего порядка, отражающее доминирующие черты социальной реальности, взятой как всеобъемлющая система… » ^{[9, c. 26]}, то есть – едва ли не искусственно созданный исследовательский конструкт.

К чему же подводит А. Я. Гуревич свои теоретические изыскания? Он пишет: «познание древнего и средневекового обществ не может быть аналогичным изучению общества, построенного на законченной системе товарного производства» ^{[9, c. 29]}, то есть он противопоставляет принципы изучения «капиталистической формации» методам исследования «докапиталистических». «Классический» пример анализа формационных закономерностей, представленный «Das Kapital» Маркса, не годится в применении к более ранним обществам, поскольку в них нет полного подчинения социальных отношений цепочке «товар-деньги-товар», и, следовательно, «конкретные исторические закономерности» не всегда имеют своей основой чисто «производственные отношения» и нужно искать другие подходы. «Производственные отношения» как таковые у него обозначаются как «вещные», выходящие за из рамки – «личностные» ^{[9, c. 21]} (В данном случае А. Я. Гуревич опирается на концепцию философа М. А. Виткина ^[3],.), который как раз и рассуждает о диалектике «личностного» и «вещного». Следует сказать, что в данном случае здесь раздел идёт по линии «докапиталистической» и «капиталистической» формаций: если последняя является, согласно К. Марксу, эпохой торжества «вещных» отношений, то в первой всё ещё имеют большой вес отношения непосредственно-личностные, в силу неразвитости собственно «производственных» отношений.). Нечто схожее утверждала и Е. М. Штаерман, указывая на разницу между «индивидуальными» и «коллективными» социальными связями ^{[31, c. 29]}, подчёркивая при этом глубокую специфичность античной экономики ^{[31, c. 21]}.

Нужно сказать, что понятие «конкретной исторической закономерности», слишком теоретическое, отходит в 1968 г. на второй план, А. Я. Гуревич вводит другое, более содержательное – «уклад» (Термин, вполне каноничный для советской историографии. Понятие «Общественно-экономический уклад» встречается в книге В. И. Ленина «Развитие капитализма в России» (1899), и ряде иных работ). По своей сути, понятие «уклада», как и формации, связано с определённым комплексом социально-экономических отношений, но, в отличие от неё, не являются доминирующей формой в каком-либо обществе ^{[9, c. 12]}, как правило, несколько «укладов» сосуществуют друг с другом ^{[9, c. 14]}. Это явление А. Я. Гуревич называет «многоукладностью».

Именно на данном этапе своих рассуждений историк говорит о «синхронном» и «диахронном» аспекте «укладов» (В нашей работе мы не будем подробно излагать используемые А. Я. Гуревичем фактический материал, которым он иллюстрирует свою позицию – для нас важна более общая канва его рассуждений). В статье сказано: «сочетание личностного и вещного типов… бесконечно варьирует как в плане синхронии… так и в плане диахронии…» ^{[9, c. 25]}. В данном случае «синхрония» обозначает различные формы социальных отношений, одновременно существовавших в разных регионах, и представлявших собой равновесное соотношение «вещного» и «личностного»; «диахрония» же представляется развитием этого соотношения в ходе развития социального. В итоге это приводит к нивелированию «личностного» начала, господству «вещного» и, следовательно, переходу общества от «архаики» к качественно новой формации – «капитализму». Таким образом, структуралистские понятия «синхронии» и «диахронии» присутствуют в статье, но имеют свой особый, марксистский окрас, и вполне «солидаризируются» с ТОФ.

Каким же образом нужно изучать уклады «докапиталистические формации»? А. Я. Гуревич предлагает: «требуется построение полной типологии общественных связей, принимавших экономические, политические, идеологические и иные формы» ^{[9, c. 26]}. Во многом этот подход схож с принципами, предлагаемыми Соссюром применительно к языку, и там и там требуется «типология», в случае с А. Я. Гуревичем – выстраивание схемы некой базовой системы общественных связей, состоящую из отдельных повторяющихся фактов человеческой деятельности, комбинирующихся в определённую закономерность, и образующих «структуру». Различные «системы» социальных связей взаимодействуют друг с другом, образуя тем самым определённую глобальную систему развития общества. И конечным итогом этого исследования становится, по словам А. Я. Гуревича, «идя таким путем, историк сможет построить целостную функциональную социально-культурную модель» ^{[9, c. 26]}. Заметим попутно, что конечная цель, во первых, в построении «модели», а не выявление «объективных законов развития общества», а во вторых, выстраиваемая «модель» не «социально-экономическая», а «социально-культурная». А. Я. Гуревич здесь не поясняет свою мысль, почему ставит во главу угла именно «культуру», просто оговорившись, что изучение контекстов тех или иных явлений требует построение именно такого рода моделей. Однако здесь налицо противоречие: в начале статьи было оговорено, что в основе «уклада» лежат «общественно-экономические» связи, если толковать это в традиционном ключе, производственные отношения. Но в конце делается вывод, что для анализа «уклада» необходима именно «социально-культурная модель». Таким образом, противоречия между двумя базовыми концептами немного размывают аргументацию историка, пытающегося стать методологом.

В статье того же 1968 года, «Богатство и дарение у скандинавов в раннее средневековье» ^[5] А. Я. Гуревич изучает скандинавскую систему «gjard oc giof», «обмена дарами», где он пытается рассмотреть этот ритуал не с точки зрения «перераспределения излишков производства», как было принято в советской историографии рассматривать подобные явления ^{[1, c. 34-36]}, а как систему социальной коммуникации. Здесь он поясняет свои теоретические изыскания: «…исследование должно учитывать не только вещные но и в равной (а подчас и в большей) мере – личностные типы общественных связей… Межличные непосредственные общественные отношения неотделимы от самой сущности средневекового общества…» ^{[5, c. 181]}, то есть «личностный», чисто социальный аспект реальных практик взаимоотношений между людьми, будь то психология, идеология, религия, и является главным содержанием создаваемой «социо-культурной» модели.

В дальнейшем представления о «синхронии» и «диахронии» в изучении средневековых социо-культурных отношений стало основой монографии «Категории средневековой культуры» (1972) ^[10], и легли в основу гипотетической ментальной «картины мира» средневекового человека, изучаемой как раз в статике и в движении.

Как мы помним, в «классическом структурализме» в базисе тех или иных проявлений человеческой деятельности лежат установки сознания, точнее, «подсознания». В нашем же случае всё сложнее. Да, А. Я. Гуревич объявил, что «формация» является абстракцией, но, анализируя эту абстракцию в теоретических рамках марксизма, он лишь утвердил её базовую основу: развитие производительных сил и постоянно увеличивающееся влияние экономической сферы на жизнь общества являются основой исторического процесса. То, что историк развивает свою мысль именно в рамках марксизма, а не «структурализма», прямо указывает сам факт разделения общественных явлений на несколько условных подгрупп: «общее / частное», «архаичное / классовое», «докапиталистическое / капиталистическое» и, наконец, «личностное / вещное». Отметим, что в этом разделении социальных явлений всё равно проглядывает идея прогресса и модернизации, которая, если и не чужда структурализму, то явно не является для него определяющим – можно вспомнить работы К. Леви-Стросса, находящиеся ближе к концепции «культурного релятивизма» (Что характерно, «структуралистский вызов», вокруг которого развивалась дискуссия между К. Леви-Строссом и Ф. Броделем в 1950-60-е гг. ^[33], см. также: ^{[30, c. 115-118]}. В те годы, в 1960-е и начале 1970-х гг. он вовсе не ссылается ни на одного из них, в отличие от М. Блока и Ж. Ле Гоффа. Однако и знакомство с этими историками приходит, по всей видимости, позже: скажем, ссылки на Ле Гоффа появляются в статье 1968 г. «Что есть время?» ^{[19, c. 158]},которая позже будет включена в «Категории средневековой культуры». Судя по всему, за исключением краткого упоминания в одной из статей 1964 г. Имён Л. Февра, Ж. Дюби и Ж. Лефевра, в контексте новых методов изучения «исторической психологии» ^{[12, c. 61-64]}, школа «Анналов» на тот момент не оказала на А. Я. Гуревича такого воздействия, как уже к концу 1960-х, поэтому её влияние и не учитывается в этой работе.).

Как мы видим, А. Я. Гуревич подошёл весьма близко к идеям «структурализма», сформировавшего его концепцию «многоукладности», где каждая закономерность в социальном пространстве имеет два аспекта изучения – статики (синхронии) и движения (диахронии). Кроме того, историк вводит в свои теоретические построения понятия «личностных» социальных отношений, то есть отношений, находящихся за пределами производственного процесса, являющихся продуктом деятельности сознания.

Однако «уклад» всё же понятие, находящееся ближе к традиционному марксизму. С. Б. Крих в своей работе говорит, что «А.Я. Гуревич… прошёл «точку невозврата», заявив, что базовые понятия марксизма – лишь сугубые абстракции, логические конструкции…» ^{[23, c. 162]}, однако это не совсем верно, как нам кажется. Да, А. Я. Гуревич говорит о формациях как о логических абстракциях, сводя их к нечто похожему на Веберовские «идеальные типы», однако свою аргументацию он черпает всё-таки от источника марксизма, и отрицая, в теории, всеохватность «глобальных социологических законов», он её лишь косвенно подтверждает их наличием по крайней мере одной формации – капиталистической, и всё разнообразие многоукладной социальной реальности всё равно в конечном итоге смыкается в доминанте «всеобщего закона капиталистического накопления».

Именно поэтому слова о «социально-культурной модели» в рамках этой статьи звучат несколько чуждо. Подобная характеристика предполагает, пусть даже и в скрытой форме, анализ мировоззренческих установок, то есть – структуры сознания. Однако, как мы помним, здесь А. Я. Гуревич ещё не вводит экономику в сферу форм мышления (того, что С. И. Лучицкая позже назовёт «экономической антропологией» ^{[24, c. 20]}), и отводит чисто «вещным» отношениям не меньшую роль, чем «личностным», в некоторой степени даже противопоставляя их друг другу. Следовательно, историк, конечно, сказал о преимущественной важности изучения именно социо-культурных структур сознания, но, поляризовав «экономическое» и «культурное», ничего не сказал том, как же рассматривать соотношение между ними, в какой плоскости нужно изучать «многоукладность» всех социальных форм, если иметь в виду под «вещными отношениями» производную способа производства? Эта проблема будет косвенно разрешена в несколькими годами позже, в работе «Категории средневековой культуры», но в данной статье она представляет своего рода апорию.

Именно это противоречие, помимо прочих факторов, и позволило историку-марксисту А. А. Данилову в своей работе «К вопросу о методологии исторической науки» (1969) ^[21] в теоретическом поле разгромить концепцию «советского структурализма». Строя свои теоретические обобщения, утверждает А. И. Данилов, советские структуралисты предлагают сместить внимание к частным закономерностям, и ввести в оборот новую терминологию и классификацию общественных связей, однако «при этом каждая из предлагаемых классификаций общественных связей не столько аргументируется, сколько постулируется, и предполагается, что различные виды классификации вполне дополняют друг друга» ^{[21, c. 73]}. Введение новых социальных моделей и терминологии, не до конца апробированных марксистской исторической наукой, приведёт к раздробленности в отношении теории истории, и хаосу в методологии. Да, понятие глобальных исторических законов в виде «формаций» признаются слишком иллюзорными и схематичными, однако взамен ими предлагается не менее схематичные и нечёткие конструкции, которые также представляют собой некие детерминированные теоремы.

Увлечение А. Я. Гуревича структурализмом, о чём уже отчасти говорилось, выразилось в серии методологических статей, написанных в 1960-е гг., где он пытается модернизировать уже существующие теоретические наработки. Впрочем, и сам автор в своих мемуарах сообщает, что «я, несомненно, с излишней поспешностью опубликовал целую серию статей, в которых решился обсудить целый ряд кардинальных проблем…» ^{[8, 104]}, однако эта поспешность имела неожиданные последствия.

Становится ясно, что мысль о создании нового теоретического поля для исследований социальной реальности подвигла А. Я. Гуревича расширить рамки марксистской методологии, и попытаться найти новые исследовательские инструменты за её пределами. Именно для этого он и обращается к идеям использовать элементы концепции «структурализма», как и некоторые из его коллег-историков. Он попытался сделать более аморфными законы марксистского экономического детерминизма, привнеся элемент «личностного» начала в исторический процесс, однако схема, как мы могли видеть, была достаточно умозрительна и противоречива.

В любом случае, это был важный этап его работы в направлении к оригинальной концепции средневекового общества. Безусловно, метод А. Я. Гуревича можно назвать «структуралистским» по ряду выше озвученных параметров, однако он всё же имел свой особый окрас – марксистский, точнее, советский, и был детерминирован не столько работами зарубежных коллег, сколько влиянием общей тенденции пересмотра старых методологических установок. Попытка привнесения в старую систему взглядов новых элементов оказалась не слишком удачной, поскольку они во многом противоречили былой догме, но пытались сжиться с ней. Система структур-«укладов» требовала иного теоретического поля, что и нашло позже воплощение в ряде иных работ историка, носящих более прикладной характер.