Question of automation in the context of Alexei Gastev’s theory of scientific organization of labor

Saimiddinov Alisher Postgraduate student, Educator, the department of Philosophy and Social Sciences, Kozma Minin Nizhny Novgorod State Pedagogical University 603005, Russia, Nizhegorodskaya oblast', g. Nizhnii Novgorod, ul. Ul'yanova, 1, of. 1 AlexSaimid@gmail.com Other publications by this author

На сегодняшний день много внимания отводится феномену автоматизации по весьма конкретным причинам. Во-первых, техника постепенно приобретает планетарный характер. Во-вторых, человеку отводится периферийное место в контексте производства, тем самым меняется само отношение к труду. В-третьих, технологии всё более заметное влияние оказывают на восприятие и мышление. В-четвёртых, автоматизация порождает напряжение в сфере политических дискуссий.

В философии всё с большей настоятельностью дают о себе знать различные способы реабилитации вопроса об автоматизации, требующего переосмысления реальности технических объектов и места человека в процессах общественного производства. Как правило, автоматизация представляется как нечто самоочевидное, не нуждающееся в комплексном осмыслении. Тем самым остаются в тени не только возможные её последствия, но и сама её конструктивная природа. Поэтому автоматизация понимается зачастую как стихийно складывающийся процесс, не нуждающийся в прояснении и пересмотре её онтологических и эпистемологических оснований. Но именно такую очевидность и стоило бы развеять, так как мы способны открыть для себя более витиеватый путь автоматизации, полный эксперимента и усилий человеческого воображения.

Для осмысления таких витиеватых путей автоматизации мы обратимся к наследию русского революционера Алексея Гастева, получившего известность не только благодаря своим необычным стихам, но и созданию Центрального института труда, ставшего в своё время экспериментальной площадкой для исследования и разработки трудовых операций. Гастев внёс неоднозначный вклад в историю автоматизированного труда. Его апробация тэйлоризма до сих пор выглядит одиозно, а призывы звучат в какой-то непривычной нечеловеческой тональности. Мы попробуем представить его наследие в качестве важного концептуального ресурса в отношении понимания конструктивной природы автоматизации, затемнённой в условиях наличного культурного фона, что и будет обусловливать актуальность данной работы.

Целью нашего исследования становится прочтение текстов Гастева в преломлении к возможностям мыслить конструктивную природу феномена автоматизации. Для её достижения мы (а) артикулируем представление о системе человек-машина; (б) проясняем идею «установок» (или «тренажа»), являющуюся краеугольным камнем теории Гастева; (в) исследуем концепт времени применительно к процессам автоматизации.

Методология данного исследования включает в себя понятие «реапроприации», которое ввёл современный теоретик Юк Хуэй для обозначения способности вырабатывать альтернативные формы взаимодействия с техническими объектами, и результаты социально-философских исследований, посвящённых феномену автоматизации труда, представленные такими теоретиками, как Паоло Вирно, Бернар Стиглер, Бенджамин Нойс.

Стоит также отметить, что в работе используются в качестве материала некоторые тексты Алексея Гастева, не имеющие хождения в сфере исследования его творчества, будь то «Индустриальный мир» или «Снаряжение современной культуры».

Итак, первое, что пытался предложить на практике и в теории Гастев, так это приноровить человеческую психику и физиологию к работе машин. Иными словами, все его идеи трудового воспитания или нормирования представляли собой перекодирование человеческого поведения на основаниях системы машинного производства. Гастев агитировал за применение прикладных наук к изучению труда и трепетное исследование организационно-технических вопросов, а также выработку особой пролетарской культуры. Свою лабораторию труда или Центральный институт труда (ЦИТ) Гастев называл последним «художественным творением», которое следовало за его эпической поэзией, призванной символизировать трансформацию пролетария в нового человека.

Многие комментаторы подмечают антигуманистическое значение теоретических и поэтических выкладок, которое Гастев и не скрывал. В обличении «мещанского» гуманизма и его преодолении Гастев не уступал наиболее известным представителям футуризма (и даже бросал им вызов). Подобный антигуманизм стал для него необходимым условием того, как можно мыслить наступление революции в сфере производства, в контексте которого организм рабочего находился, по его мнению, в «жалком положении» ^{[6, с. 45]}. В этом плане Гастев был столь же великим мизантропом, сколь и любителем человечества ^{[13, p. 510]}. Система машин открывает, по его мнению, не просто возможность переосмысления роли человека в производстве, но и способы конструирования психофизиологии на новых условиях. Иными словами, он начинает видеть человека в качестве того, что вторит машинной логике. Автоматизируемая техника, которая всё ещё требует контроля со стороны рабочего, в этом смысле осуществляет параллельно овеществление человека ^[1].

Система машина не мыслима вне активности рабочего, который овеществляет себя в процессе приложения сил к процессу производства. Гастев был восхищён тем образом работы, который воплощал в себе регулирование циркулирующей активности между техническими аппаратами и человеческими проективными усилиями. Такое регулирование необходимо включало непрестанную запись взаимодействия человека и техники. Как замечает Вельминский, видение работы у Гастева предполагает инкорпорирование внешней по отношению к агенту действия и машине перспективы ^[2]. Именно в этом смысле рабочий расчеловечивает себя в направлении регуляции и организации системы человек-машина.

Гастев предложил термин «установка» для того, чтобы охарактеризовать вариативное отношение рабочего к машине. Установки, относящиеся как к психофизиологии, так и социуму, проясняли и прорабатывали поведенческую сторону производства. Так, Гастев настаивал на выработке особого автоматизированного поведения, которое бы позволяло рабочему не быть заложником своих действий и техники, но быть скорей конструктором и изобретателем. Для него важна была не только сама машина, но и человеческие установки по отношению к ней. Автоматизация оказывалась мыслима наравне с выработкой подобных установок, позволяющих переприсвоить или реапроприировать технические средства. Под реапроприацией, стоит повториться, мы понимаем выработку вариативных моделей взаимодействия с техникой, основанных на определённых онтологических и эпистемологических предпосылках. Таким образом, недостаточно обучить человека пользоваться той или иной машиной или инструментом, необходимо ещё позволить ему лично реорганизовывать сам способ работы.

Гастев со своими соратниками по трудовой лаборатории был увлечён изысканиями в области биомеханики и физиологии трудовых движений, в чём усматривал чуть ли не футуристический импульс человеческой мысли и практики. Механизация телесности и поведения представляла собой в данной оптике необходимый момент организации автоматизированного производства. В своих выкладках Гастев делает даже специальное различие с Просвещением, заявляя, что выработка поведения имеет большее значение для производства, чем «голое» знание ^{[6, с. 194]}. Можно сказать, что активность рабочего в контексте системы машин не ограничивается знанием, так как для Гастева традиция классического Просвещения была связана с наследием ремесленной системы производства. Иными словами, здесь меняется сам принцип организации идей и вещей, который не сводим в случае Гастева к инструктированию рабочих в тэйлористском ключе. То, что Гастев подразумевал под установками, представляло собой способы перестройки системы человек-машина, а не прямую адаптацию к наличным условиям производства. Установки, как он подчёркивает, не сводятся также к нормалям как «застывшим стандартам» практики ^{[6, с. 197]}, но как к тому, что предписывает постоянное конструирование форм производственных отправлений.

Автоматизация производства, таким образом, предполагает в качестве своего существенного момента формирование особого поведения в отношении своего тела, технологий и социальных взаимодействий. Ставка на поведенческие установки для Гастева подразумевала новый способ организации активности в условиях системы машин, способ, который не сводился при этом к классическому инструктированию или приложению специальных технических знаний. В этом состояло фундаментальное отличие от тэйлоризма, в интенции которого не входили конструктивистские амбиции самого производителя. Как видно из основных положений Гастева, автоматизация предусматривает изобретательство, так сказать, «на местах». Поведенческие установки, что следует отметить, не ограничивались пространством рабочего места, поэтому он обозначает их в качестве «культурных», так как автоматизация производства затрагивала как сферу быта, так и искусства, что было отражено в попытках создания Гастевым и другими представителями советского авангарда новой социалистической культуры.

Риторика Гастева далеко выходила за пределы экономических категорий, так как речь шла не только об оптимизации работы человека на предприятии. В первую очередь, и это важно, происходил пересмотр самой системы машины-человек. То есть взаимодействие рабочего с машиной не укладывалось в логику простого пользования на пространствах завода или фабрики и не ограничивалось фреймом труд-капитал, что позже стало для философии техники Жильбера Симондона камнем преткновения ^[14]. Пользование в том смысле, в каком рабочий обращался с техникой по инструкции или вовсе на кустарный манер, не удовлетворяло Гастева. Обращение с техникой требовало особой интеракции по ту сторону сугубо трудовых функций. В этом смысле автоматизация не понималась в качестве изолированных от повседневного ритма жизни процессов.

Дело обстоит таким образом, что взаимодействие с машиной обусловлено как раз жизнью рабочего вне пространств работы, где производится конечный продукт. Гастев шёл вплоть до того, что предлагал, в конечном счёте, переоборудовать домашнее хозяйство в биомеханическую лабораторию, где человек мог бы изучать и тренировать свои действия, доводя их до автоматизма. По его мнению, машинная техника требует такого поведения (или менталитета), которое не уступало бы её ритмам работы и в свою очередь стимулировало бы реализацию её же продуктивных возможностей. Условиями производства здесь является не атмосфера наёмного труда, а сама общественная и индивидуальная жизнь рабочего.

Идеологи пролетарской культуры, включая и Гастева, предлагали перестройку рабочего быта, включающего в себя как сознательное отношение к окружающим вещам, так и индивидуальные чувства и мировосприятие. Вкупе с апробацией интенций пролетарской культуры Гастев настаивал на применении отдельных наук к выработке трудового поведения, которые всецело бы соответствовали духу автоматики, будь то биомеханика или психотехника. Но такие науки не рассматривались им как достояние отдельных специалистов, так как их эмпирической базой и точкой приложения являлись повседневные действия самих рабочих. Гастев полагал, что даже в быту рабочий примет облик биомеханика, усваивающего всё более гибкие нормы активности, включая движения («жесты») и внимание. Поведенческий образ или «биограмма», которую он составляет в качестве портрета современного ему человека, представляет собой работу отточенных органов чувств, что напоминает своего рода техногенную «дикость». Как он пишет:

«Каждый должен быть способным хорошо точно видеть, точно, зорко, настоящими чортовскими глазами. Каждый должен хорошо, почти по-собачьему, слышать» ^{[9, с. 9]}.

Процесс работы включает в себя, по Гастеву, важный момент тренировки, то есть объективации психофизиологических качеств в сообразности с функционированием машины, при этом не столько в форме жёсткой дисциплины, а скорей игры ^[16]. Значение тренажа полностью открывается в возможностях манипулировать собственным окружением, включая технические устройства. Можно сделать вывод, что автоматизация представляет собой не просто замещение человеческих операций техническими, но и иной порядок взаимосвязи психофизиологических качеств с техникой. То есть машина не наделена полной свободой и автономией, но завязана на человеческой деятельности, которая нуждается в перманентной калибровке в контексте работы системы человек-машина. Жизнь машины представлена у Гастева не только в качестве силы к производству и обогащению, но также и к тренировке, вдохновению и организации ^{[18, p. 154]}.

Тренаж предполагает подключение психофизиологических качеств к системе машин в той мере, в какой служит ускорению производства. Иными словами, взаимодействие человека и техники обусловлено определённым порядком организации или, другим словом, ускорения, соответствующим логике работы технических устройств (будь то ремесленный инструмент, мануфактурный станок, заводская система машин или цифровые технологии) и затрагивающим соматические и ментальные качества. Ту органическую капитуляцию, которые некоторые испытывают перед современными автоматизированными машинами, Гастев обнаружил ещё у пролетария, оказывающегося скорей в плену техники, чем в ладу с ней.

Стоит отметить, что для Гастева важную роль играло время. Автоматизация производства связана для него с ускорением, которое не ограничивается работой технических устройств. То, что он представлял в качестве универсальных психофизиологических свойств, подвергается в тренировках «хронизации» ^[4], то есть приводятся в соответствие с ритмами и темпом машин. Бенджамин Нойс мыслит такую ориентацию по аналогии с акселерационизмом, учреждающим социально-техническое ускорение, отмечая при этом ставку Гастева на деятельность самого рабочего ^[17]. Машинные ритмы и темпы инкорпорируются во внутренние чувства и действия человека, тем самым обеспечивая производство дальнейшим ускорением. Техническое время и универсальные психофизиологические качества предельно взаимообусловлены для Гастева. Тренаж человеческой «биограммы» у него является значимым моментом социально-технического ускорения. Поэтому забота о благосостоянии индивидуального рабочего рассматривалась Гастевым как необходимая часть его системы научной организации труда, включающей в себя проектирование человеческих качеств. ^{[12, p. 383]}. Ускорение производства зависит у него не только от оптимизации технических операций, то есть от их аналитического разложения на составные части и экономии, что характеризовало систему Тэйлора, но и от тренажа, увеличивающего способность к синтезам или сборкам элементов автоматизируемого цикла производства. Поэтому ограниченность технического «собирания» так часто вменялась Гастевым капиталистическому машиностроению. Ускорение, являющееся ядром автоматизации, требует не только фрагментации и специализации производства, но и сборки технических группировок ^[5]. Так, пролетарий по своему образу действий часто ассоциировался Гастевым с монтёром, цикл работы которого состоял в комплексной сборке готовых станковых орудий ^[8].

Индустрия с её скоростями, ритмами, политехничностью, по мнению Гастева, могла быть для человека привилегированным основанием его ментальности, тем самым открывая пути новой организации жизни. В любом случае техника оставляет свой след на психосоматике, понуждая человека к соответствующей форме действий. Индустрия, таким образом, перезаписывает память, внимание, восприятие и другие универсальные свойства человека. Техника же предоставляет всё новые формы такой записи, как подметил ещё Бернар Стиглер ^[11]. Гастев ловко балансирует между индивидуальными поведенческими качествами и динамикой системы машин, которую он видел в качестве деперсонализированной или «трансиндивидуальной», выражаясь термином Симондона, формы производства. Фрагментация и разложение производственного процесса требует приложения соответствующим образом развитых психофизиологических качеств. Внимание, которое для Гастева играло конструктивную роль, призвано было разлагать комплексные процессы на отдельные активности и схватывать множество явлений в синхронии, тем самым рабочий мог приноровиться к фрагментированной природе технической обстановки. Можно сказать, такие качества, о которых пишет Гастев, оказываясь в петле обратных связей с техникой, всё больше перестают принадлежать отдельному индивиду, обнажая тем самым свою анонимность. Они скорей являются, как отмечал Вирно, частью «доиндивидуального», сопутствующего организации конкретным действиям человека ^[3].

Зачастую действительно можно встретить упрёк в том, что Гастев проецирует на человека крайне авторитарное видение, а многие его положения по духу напоминают антиутопию Замятина ^[15]. Но, как можно заметить, Гастев понимает то негодование, которое исходит с позиции социального критика, и сознательно отрицает гуманистическую повестку. Кажущийся технократизм в его призывах не является аналогией какого-либо политического строя ^[10]. Под страшными для всякой социальной критики понятиями дисциплины, механизации, стандартизации и объективации скрывается своего рода нейтрализм, опрокидывающий позицию критика, доверяющего чёткому разделению на власть и свободу, человеческое и античеловеческое. В данных понятиях Гастев мыслил футуристический прорыв автоматизируемой индустрии, механизирующей и анонимизирующей человека. Его не удовлетворяло представление об индивидуальном свободном творчестве, которое всецело навязывалось классическим гуманизмом и представлялось скорей культурной проекций ремесленного труда.

Гастев понимал, что в условиях радикального изменения характера труда требуется иная онтология, которая пересматривала бы границу между техническими комплексами и человеческими коллективами. Не зря его тексты буквально переполнены метафорами преобразования плоти в сталь. Так, одним из весьма примечательных моментов его риторики Гастева стало представление о «железном» сообществе. Он провозглашает «коллективизм, который проявляется не только в отношениях человека к человеку, но и в отношении целостных групп людей к целостным группам механизмов» ^[7]. Подобный коллективизм соответствовал представлениям об анимации машины, осуществляемой в практиках заботы о технических объектах как о непрестанно развивающихся формах жизни.

В результате мы выяснили, что автоматизация труда не представляет собой стихийного процесса по замещению трудовых функций, так как её природа, как можно видеть, носит более конструктивный и комплексный характер. Иными словами, природа автоматизации может быть осмыслена как спектр вариативных способов реапроприации или организации системы человек-машина. Мы обнаружили, что Гастев понимает работу данной системы как на условиях тренажа, представленного в качестве специфических практик овеществления и модификации психофизиологии, так и на условиях коренного изменения характера работы технического объекта. Вместо интенсификации потока производства (как в случае с Тэйлором) Гастев предлагал сосредоточиться на пересмотре норм и алгоритмов поведения человека в пользу возможности влиять на условия всякого производства, а вместо акцентов на специализации знаний и действий предлагал изменить сам принцип сборки машин в угоду более гибкой интеракции с производственными силами.